Борис Альтшулер - Он между нами жил... Воспомнинания о Сахарове (сборник под ред. Б.Л.Альтшуллера)
Общаясь в те годы с коллегами, я никогда не уходил от разговора об Андрее Дмитриевиче и не скрывал, что был его сотрудником. Я считал своим долгом делиться фактами, известными мне, и говорить правду.
Вспоминается один из осенних дней 1973 г., когда на правах заместителя председателя комиссии по проведению очередного эксперимента по мирному использованию ядерных взрывов я оказался на испытаниях далеко от Москвы, в безлюдном месте, в центре кызылкумских песков. До нас дошли газеты с волной оpганизованных коллективных публикаций пpотив А.Д.Сахаpова. Два члена комиссии (от заказчика), прознавшие, что я работал у Андрея Дмитриевича, попросили меня рассказать о нем. В свободный вечер, когда подготовительные работы были уже завершены, а снаряженный ядерный заряд был опущен в скважину глубоко, на сотни метров под землей, и надежно заизолирован для предстоящего взрыва, мы не один час ходили взад-вперед между передвижными вагончиками-балками, в которых жили участники эксперимента, и говорили о «взбунтовавшемся» академике и «единодушных» газетных осуждениях его. Спустя годы, когда Андрей Дмитриевич вернулся из Горького в Москву, я случайно встретился с Е.А.Поповым — одним из участников той беседы. Он сразу вспомнил о давнем разговоре и, к моему удовлетворению, не увидел несоответствия между тем, что узнал тогда об Андрее Дмитриевиче от меня и из современных газетных публикаций…
В годовщину смерти Андрея Дмитриевича мы с И.Н.Головиным решили прогуляться по улице Живописной, протянувшейся почти по самому берегу Москвы-реки. К чудом сохранившемуся на ней среди новостроек простенькому двухэтажному восьмиквартирному дому, в котором И.В.Курчатов пpедоставил Андpею Дмитpиевичу первую в его жизни отдельную московскую квартиру. Она запомнилась Андрею Дмитриевичу: "Осенью (1949 г. — Ю.С.) я позвонил (по совету Зельдовича) Курчатову с просьбой помочь мне в получении квартиры, вместо нашей 14-метровой комнаты (на четверых членов семьи. — Ю.С.) в „коридорном доме". Курчатов обещал. Вскоре мы уже въезжали в огромную, по нашим меркам, трехкомнатную квартиру на окраине Москвы… Я.Б.Зельдович сострил по поводу получения мною квартиры, что это первое использование термоядерной энергии в мирных целях".
Мы подошли к дому. Посмотрели на два крошечных балкончика, обращенных к реке. Вспоминая, Игорь Николаевич сказал: "Андрей Дмитриевич был спокойным, мягким, приветливым хозяином. Эта квартира была пристанищем для его приездов в Москву после переселения на объект. Комнаты были пустые, неустроенные. Стояла скудная мебель…"
Через четыре года, став академиком, Андрей Дмитриевич переехал по соседству, на 2-ой Щукинский, в более благоустроенную квартиру в доме, на котором, надо полагать, будет установлена мемориальная доска. Но и новая квартира по своему убранству соответствовала духу ее хозяина, говорившего: "Может, это особенность моего характера, но я никогда не жил в изобилии, не знаю, что это такое".
Андрей Дмитриевич прожил подвижническую жизнь, отдав ее людям. И будто для него и о нем было сказано поэтом:
Все время схватывая нить
Судеб, событий,
Жить, думать, чувствовать, любить,
Свершать открытья.
Могучие личности всегда захватывают воображение. Припоминаю горячую дискуссию, возникшую в узком кругу, о влиянии выдающихся умов на жизнь общества. Один из участников, Евсей Рабинович, неожиданно сказал, что если бы Лев Толстой дожил до революции 1917 года, она, учитывая огромное влияние Толстого на духовную жизнь общества, развивалась бы иначе и иначе шли бы процессы после революции. Никто тогда не вспомнил о находившемся в каких-то десяти-пятнадцати шагах от нас Андрее Дмитриевиче. Его будущее представлялось безмятежно-благополучным. Вернее, как ни покажется парадоксальным, оно представлялось уже состоявшимся. (Правда, В.Б.Адамский, когда мы обсуждали с ним свои воспоминания об Андрее Дмитриевиче, заметил, что уже тогда он видел признаки и предощущал неизбежность скорого обращения Андрея Дмитриевича к общественно-политической деятельности.) Время показало, что мы находились не только рядом с ученым редчайшего дарования, но рядом с человеком, которому история отвела исключительное место.
Андрей Дмитриевич, естественно, по-разному воспринимался и воспринимается каждым человеком. Одни работали вместе с ним, постоянно встречаясь и взаимодействуя, для других встречи с Сахаровым были случайностью. Но подавляющее большинство знает о нем только из телевизионных передач да по разговорам. Время продолжает лепить его образ в глазах новых поколений.
В этом процессе велика роль все новых воспоминаний о Сахарове; велико желание понять эту уникальную личность. Но не всегда просто за чертами мягкого, казалось бы, покладистого человека увидеть и стойкий, непреклонный характер. М.С.Горбачев отметил в своих мемуарах — "трудно заподозрить, что он был винтиком в чьих-то руках" [3](с. 447). И тем не менее написал далее: "Не могу избавиться от впечатления, что кто-то дирижировал Сахаровым, постоянно вызывая его из зала [160]" [3](с. 449).
Люди, хорошо знавшие Андрея Дмитриевича, подтвердят: дирижировать им было нельзя. Не из того он был теста. И долгая драматическая история его противостояния властям — тому свидетельство.
"Навязать что-либо Андрею Дмитриевичу, — говорит В.Б.Адамский, — было невозможно. Им невозможно было манипулировать. Его мягкость нередко оказывалась коварной для начальства. Его можно было подвигнуть на любую вещь, но только на ту, на которую он был внутренне согласен. Никогда, ни на одну минуту игрушкой в чьих-то руках он не был. Вместе с тем он не боялся оказаться в позиции Дон-Кихота, в положении, которое со стороны выглядело неудобным. Обычно это случалось, когда возникала какая-то новая мысль и ее, как он считал, кому-то когда-то нужно было произнести. Даже если на первых порах она воспринималась в штыки или с усмешкой. Натолкнуть его на какую-то мысль можно было. И он прислушивался. Но если она была неприемлема для Андрея Дмитриевича — „уговорить" его было невозможно. В этом случае он как-то так деликатно улыбался и мог сказать: „Да, может быть, вы правы…" Но было совершенно ясно, что по этому пути он не пойдет".
Для нас, бывших сотрудников Андрея Дмитриевича, он навсегда останется человеком необыкновенной доброты, деликатности и безупречного долга. Мы никогда не воспринимали его начальником в буквальном смысле слова, он не был отделен от нас каким-то барьером. Наши рабочие комнаты были в непосредственной близости от его кабинета, и его нередко можно было увидеть у кого-либо из сотрудников. Зайти к Андрею Дмитриевичу, чтобы обсудить тот или иной вопрос, было обычным, нормальным делом. Помню, стоило мне, «москвичу» (из соображений секретности у всех сотрудников Сахарова и Зельдовича была тогда реальная или фиктивная московская прописка и на почтовых конвертах мы указывали свой «московский» адрес), проработавшему лишь первые месяцы на объекте, заикнуться, что моя мать собирается в Москву, чтобы проведать сына, как Андрей Дмитриевич тут же выписал мне командировку в столицу с каким-то деловым поручением…
