Филарет Чернов - Темный круг
Но где, где Мускат?!
Санько Якушнов убил бы того человека, который увел Муската. Убил бы так, как он не раз убивал табуньего хищника-волка, захлестывая врага плетью, догнав его на стремительном степном скакуне.
И Санько знал: ему не уйти — этому человеку-волку. Если не он, Санько Якушнов, его найдут другие, те, которые лучше знают эту хищную породу людей.
И верил Санько: настоящие люди выведут человеков-волков.
И тогда будет жить совсем хорошо!
* * *
Зрела ночь.
Светила огромная луна.
Удачи не было у Санько.
Видел он эту ночь, как сквозь бредовой сон. В напряженном воображении одно рисовалось четко, почти осязаемо: Мускат!
И много раз обманывался Санько: причудливую тень принимал за коня.
То сразу вместе — и коня и человека видел Санько: коня и человека верхом на коне.
Тогда Санько весь порывался вперед.
* * *
На рассвете, когда тени, побледнев, стали особенно тревожны, Санько собственную тень принял за убегающего в кусты человека.
Было так: Санько крупно шел — и длиннейшая тень бежала впереди его. У кустов, почернев, она внезапно сжалась до размеров человека, который, не вставая с земли, быстро и, казалось, на животе пополз в кусты…
Санько упал на землю и пополз за ним… Зашуршала и захрустела лиственная и сучковая падь орешника, в сучке сухоломкая, в листе мягкая и терпко-душистая. Санько сгребал ее себе под живот в груды и перекатывался по ним, как по волнам, почти ничего не видя перед собой: здесь и в жгучие летние дни стоял плотный, прохладный и едва проницаемый сумрак.
Но вот, совсем близко, впереди его, что-то вспугнуто шарахнулось, захрустело, а над ним, вверху, словно от сильного порыва ветра, тревожно закачались и зашумели ветви.
Казалось, было внезапно вспугнуто что-то живое и крупное.
«Мускат!» — хотел крикнуть Санько, но задохнулся от волнения. Однако, с силой взметнул руки ловя наобум, и руки его ухватили что-то живое, старавшееся вырваться.
— Волк! — выкрикнул Санько, передохнув, и уже четко ощущая в руках рвущийся человечий сапог.
— Пусти, сатана! Какой я волк?! Ногу я сломал. Пусти!
Но Санько не отпускал.
Голос человека почудился ему знакомым, хоть и очень смутно. Только раз слышал он этот голос, будучи уже больным. И даже какие-то не то усы, не то огромные, рачьи клешни, он вспомнил, шевелились тогда перед его глазами.
— Где Мускат? — успел спросить Санько — и захрипел: человек схватил его за горло и стал душить.
Санько задыхался, но изо всей силы рванул сломанную ногу врага.
Человек взвыл от боли. Руки его ослабели.
И Санько удалось вырвать голову из петли.
Враги грызлись зубами…
Орешник, будто протестуя, бушевал в вершине: яростный клубок, катаясь под ним, гнул, валил и ломал его у самых корней.
Санько Якушнов уже был полугол: его ситцевый мокрый «парусишко» на клочки разодрали не руки, а будто острые когти свирепого Сапсана.
И все же одолел Санько.
Изловчась, он успел схватить врага за горло, душил его бешено и молча: в эту минуту забыв даже о Мускате.
Почувствовав труп в руках, Санько опомнился и разжал руки. Они были липки, в слюне задушенного им человека. Метнулся обтереть их о рубаху — и только тут ощутил, что он голый.
* * *
— Мускат! Мускат! — кричал Санько, ползая в кустах и дрожа от страха: вот наползет на убитого или изуродованного коня.
Теперь Санько мало верил в невредимость Муската.
Но, выбравшись из кустов на свет (светало стремительно), Санько во всю силу легких — раскатисто — в согнутую дудкой кисть руки все же продолжал звать Муската.
Бежал и звал:
— Муска-а-а..! Муска-а-а-а-а…!
— Аа-а-а-а… — откликнулось далекое, но четкое и гулкое овражное эхо.
И оно докатилось до Муската, и, неузнанное, крайне встревожило и насторожило кабардинца, с каждым часом все больше и больше дичавшего.
Он повел ушами в ту сторону, откуда накатило эхо, и вслушался.
Вот еще раз накатило оно — ближе, четче.
Вот в третий раз заакало так близко, что Мускат резко шарахнулся в сторону от испуга, однако не пошел наутек и остановился, колеблясь: что это — зверь или человек?
И если бы еще раз накатило это встревожившее Муската эхо, он решительно пустился бы наутек — в противоположную от враждебного звука сторону.
Но что это? Раскатистое «а-а-а» теперь отчетливо слагается в звучное слово — Мускат.
Знакомый, совсем знакомый голос зовет его. Только надо вспомнить, вспомнить…
Что-то дикое и темное еще мешает Мускату вспомнить.
— Муска-а-а… а-а-а..!
Вот-вот, совсем близко, за этими рогатисто-ветвистыми ивами раздается голос.
Весь в струну напрягся Мускат — и вспомнил — узнал.
С бурной силой ударил задними копытами в землю: овражный дерн полетел комьями вверх. Изогнул шею Мускат, раздул ноздри и заржал. Заржал звонко, трубно…
При встрече коня и человека, казалось, стерлась на миг грань различия между ними.
А потом, после порыва радости, полуголый Санько бегал вокруг кабардинца, как безумный, весь — одна напряженная мысль: здоров ли Мускат?
Трясущимися руками, лаская, гладя, ощупывал он его ноги, бока, круп, спину, шею, — обвивал его голову руками, притягивал к себе и смотрел-впивался в его глаза, в которых уже таял зеленоватый огонек дикости и проступал ровный, теплый и спокойный свет мягкого, чуть темного бархата.
И радовался и боялся радоваться Санько — вдруг обнаружит страшное?
Огладил, ощупал коня. Послюнявленным пальцем стер на атласистой рыжинке тугого крупа какое-то серое пятнышко.
И вот последнее должен был испытать Санько — бег Муската, его ветровой, легкий, как лет птицы, бег.
Напрягся Санько, укрепил ноги, потом пружиной оттолкнулся от земли и ловко, как подобало ему — испытанному табунщику — мягко, опустился на изгиб тонко вырисованного крестца породистой лошади.
Не дрогнул Мускат. Не шелохнулся. Был крепок по-прежнему, как сталь.
И когда Санько, пожав ласково коленями его тугие бока и по-особенному, по-табунщицки гикнул, наклонясь к его шее, почти касаясь головой его головы, Мускат послушно и стремительно взмыл на некрутой здесь взлобок оврага, куда направил его Санько.
Вздымился пылью — сухим прахом сыпучий овражный суглинок.
Вынесся Мускат на чистое и ровное степное лоно.
Дикий восторг охватил и Санько: и он по-лошадиному заржал от радости.
* * *
