Туре Гамсун - Спустя вечность
Когда Кавли наконец закончил осмотр и все оценщики покинули Нёрхолм, художник отвел Брит в сторону и спросил:
— Скажите, разве у вашего свекра не было моей картины?
Бедная Брит, первый раз в жизни она совершила противозаконный поступок! Наверху на чердаке, за трубой, на которой красовалась надпись «1864 год», она спрятала несколько картин, которые надеялась спасти от оценщиков, — картин, которые на ее взгляд были лучшими. Теперь она испугалась и была растеряна. Но Кавли сказал ей с улыбкой:
— Мне просто хотелось еще раз взглянуть на нее.
И он взглянул, но не внес в свой список ни эту картину, ни остальные, спрятанные на чердаке.
Кавли был очень стар, почти так же стар, как отец. Его маленький летний домик в Рённесе был недалеко от Нёрхолма, однако он никогда не бывал у нас. При благоприятных обстоятельствах его бы с радостью приняли в Нёрхолме, отцу нравились его картины и его тактичная сдержанность. Но он был у нас только в тот раз и при обстоятельствах, которые могли бы быть и более приятными для них обоих.
Незаконность восторжествовала.
Другая незаконность восторжествовала уже после смерти отца. Тогда Арилд со скромной торжественностью в присутствии членов семьи похоронил урну с отцовским прахом под знаменитым «Золотым дождем» — пышным кустом акации — и бюстом Гамсуна, подаренном Нёрхолму профессором Вильхельмом Расмуссеном{52}. Разрешения у властей никто не спрашивал, таким же «противоправным», какими были последствия его мировоззрения, было и то, что его останки нашли приют в неосвященной земле.
Это логично и последовательно. В его честь не было посажено Почетной рощи, как в честь многих других, но такая могила более подходит ему во всех отношениях и больше соответствует его памяти.
Искусство, я и картины в Нёрхолме. Ассоциации приходят, вызывая в памяти другие. У каждой картины был свой художник, и я лично знал многих из них.
Самый забавный человек из всех наших знакомых, был несомненно Хенрик Люнд. Они с отцом дружили с самого начала XX века, когда Люнд написал два портрета отца, и до смерти Люнда незадолго до начала второй мировой войны. Я чуть не написал «к счастью» — не принимайте это буквально. Но если бы их дружба — даже такая дружба — кончилась из-за этой последней войны, мне бы казалось, что на каждом, написанном им портрете Гамсуна, появились царапины. Их дружба выдержала Первую мировую войну, несмотря на то, что Хенрик Люнд из-за любви к французскому искусству поддерживал Антанту. Но она едва ли устояла бы во время последней войны. Вот реплика, отражающая досаду отца: «Люнд стал совсем большевиком», произнесенная перед началом войны.
Я помню Хенрика Люнда с десяти лет, когда написал дерево, стоящее в лесу. Люнд так расхвалил мою работу, что отец воскликнул:
— Да что ты! Неужели это и правда похоже на Аструпа{53}?
Кто знает, да и картинка уже давным-давно потерялась. Но Люнд захотел непременно купить мой цветной рисунок индейца. Отец остановил его. А когда Люнд приехал в другой раз, это было уже невозможно. Зато Люнд привез нам с братом два красивых этюдника с тюбиками красок и кистями. Никогда больше меня так настойчиво не поощряли к занятию живописью, как это дважды сделал Хенрик Люнд.
И он продолжал меня опекать. После моего недолгого пребывания в гимназии, Люнд счел, что я должен начать заниматься у Турстейна Турстейнсона, который держал школу живописи в Биллингстаде под Осло. Так и получилось. Я попал в круг, где Хенрик Люнд долгие годы задавал тон, и как художник и как борец и защитник тех художников, которые разделяли его взгляд на искусство. К сожалению, ряды этих художников поредели. Люнд и Фолкестад умерли. А Людвига Карстена, который мне казался из них наиболее интересным, уже и тогда не было в живых. А вот Турстейн стал моим другом, учителем и вдохновителем. И до такой степени, что потребовалось немало времени, чтобы я освободился от его влияния.
Двор в Нёрхолме. В детстве он мне казался огромным. Сейчас — нет. Его нельзя даже сравнить с южной стороной усадьбы, где широко раскинулся сад, доходящий до шоссе Е-18.
Чем меньше человек, тем больше кажется ему все, что его окружает. В шесть лет у меня уходило много времени на то, чтобы добежать до уборной и вернуться обратно, спасаясь от преследований сердитого гуся, который третировал нас, детей, и своих двух гусынь. В один прекрасный день ему, к счастью, отрубили голову. Остались две его вдовы, несколько кур и красавец-петух.
Выгребная уборная была разделена на два отделения, в одном было три очка разной величины для нас, детей, и служанок, и отделение для отца с матерью и возможных гостей. Оно запиралось на ключ, который висел в прихожей на медном крючке. В родительской уборной было два очка. Над ними висела картина Улы Абрахамссона — рыжеволосая дама в неглиже, на боковой стене висело большое зеркало. Когда Хенрик Люнд снимал с крючка ключ, он всегда объявлял, что идет посмотреться в «Зеркало».
Когда у нас появился автомобиль — красивый подержанный «кадиллак» 1922 года, похожий на цилиндр, рядом с «Зеркалом» был построен гараж. Отец далеко не сразу стал употреблять слово «биль» вместо «автомобиль», он считал это признаком вырождения языка, как и многие другие сокращения. Рядом с гаражом появились две гостевые комнаты, под которыми были погреба, а позади — большой дровяной сарай. Все сохранилось и теперь в прежнем виде, только уборными больше не пользуются.
Когда приезжал Хенрик Люнд и по необходимости приглашали еще несколько человек, в крайней гостевой комнате играли в покер и пили виски. Особенно мне запомнился добродушный аптекарь из Аскера. Он приехал с девяностошестиградусным подарком, которого мой законопослушный отец не мог принять. У него был запас виски «Black and White», сделанный задолго до введения запрета на спиртное и хранившийся в запертом ящике комода. Отец дружески называл аптекаря «Господином майором», потому что тот носил морскую фуражку с золотым галуном.
Хенрик Люнд приезжал к нам в Нёрхолм раз шесть или семь. Он имел так называемый свободный доступ в те периоды, когда отец мог принять одного или двух гостей. Отцу нравилась язвительность Люнда, а мама относилась к нему сдержанно. Приезды Люнда и сопровождавших его друзей приносили ей дополнительные хлопоты. Кроме того, она не одобряла игру в карты. Люнд, безусловно, чувствовал, что раздражает хозяйку дома, и был предельно тактичен. Он любил и уважал маму и восторженно выражал свои чувства к ней, особенно в моем присутствии. Он бросал на меня быстрые, многозначительные взгляды. Намерения его были очевидны, я был не настолько глуп, чтобы не понимать, что должен передать эти восторги матери, дабы умаслить ее. И я охотно исполнял возложенную на меня миссию. Люнд решительно отказался взять деньги за написанный им мамин портрет и за красивую французскую раму к нему, которую он позже прислал нам.
