Эдуард Кочергин - Рассказы Эдуарда Кочергина в "Знамени"
После ареста моей польской матки Брони и месячного пребывания на хранении по расписке в НКВД у крестного дядьки Янека я в возрасте колупашки попал в казенный дом в Питере, не зная русского языка. По первости мне здорово доставалось от моих русскоговорящих сверстников. Они не понимали мое польское пшеканье и сильно раздражались, думая, что я их дразню, и оттого часто побивали меня. Волей-неволей мне пришлось замолчать и косить под Муму, то есть хитрить, изображая глухонемого, параллельно запоминая русские слова. Это обстоятельство и заставило меня искать способ выживания в свирепой ораве. Я старался не вмешиваться ни в какие споры или междоусобицы. По возможности даже исчезать с глаз долой на время каких-либо смут. Постепенно это стало хорошо получаться — я пропадал, как тень, незаметно, ко всему еще был жуть как тощ — по стенке стелился. Так и заработал кликуху — Тень, или Невидимка. В ту пору если я имел какие-то способности, то по части исчезания. Я ловко растворялся, когда было надо или просто когда хотел. Охрана дивилась — был только что здесь, и вдруг нет — из рук ушел.
Однажды нас, дэпэшников, в одном из городов по пути в Сибирь вели в больницу на осмотр к врачам. По дороге мы проходили мимо дома с крыльцом. Большая фигуристая дверь была почему-то приоткрыта. Меня вдруг потянуло в нее, и я не стал сопротивляться. Незаметно отделившись от отряда, я попал в темный обширный предбанник. Слева, справа и прямо передо мною возникли еще двери. Я выбрал правую. Медленно открыл ее и вошел в освещенную тремя окнами большую комнату с красивой изразцовой печью. Зала оказалась почти пустой. Кроме небольшого дивана и двух старинных кресел на чистом паркетном полу находился солидный деревянный сундук — ящик, обитый металлическими полосками, с открытой крышкой, а вокруг него валялось, лежало, стояло множество детских потрясающих игрушек. Прямо какая-то невидаль для меня. Я и предположить не мог, что на свете может быть так много игрушек.
Мать моя, потеряв работу с арестом отца, кормилась поденщиной. Покупать игрушки для меня было не на что. Я рос без них, и поэтому все вокруг себя превращал в игровое пространство. Короче, играл во все и со всем абсолютно: с тенями на стене или потолке, с лучиками солнца, с любыми насекомыми ползучками и летучками — мухами, жуками, мурашами. С рисунками обоев, находя в сочетаниях линий морды разных страшил и зверей, про которых мне рассказывала матка Броня. Из подтеков на потолках и пятен от протечек на стенах создавал то страшенных злодеев, то крокодилов, каркадилов, как я их в то время обзывал, или еще хуже, свирепых загадочных гиппопотамов, которых я и сейчас боюсь. А если мне в руки попадало что-либо существенное, с чем можно поработать, я забывался, мне было хорошо — я творил, пытаясь создать что-то свое. Предмет, попавший ко мне, оказывался развинчен, сломан, порван, и матка, придя домой с работной маяты, находила меня в кровати, всего обмазанного, среди остатков чего попало, но всегда улыбающегося. Одно время она даже опасалась, не со сдвигом ли я каким в голове.
Еще одна картинка из того довоенного времени, связанная с игрушками, осталась в памяти моих глаз. Арестовав матку Броню, товарищи начальники оставили меня до сдачи в детприемник у крестного, жившего на первом этаже нашего дома. Тетки по отцу, узнав о моем сиротстве, приехали в Ленинград со своего старообрядческого Севера с задачей крестить мальчишку в древнюю веру поморского обряда, чтобы их ангелы его в неволе охраняли. Уговорив отдать им племянника на день по родственным делам, тайно ото всех повезли меня на красном трамвае далеко-далеко через весь город в Знаменскую церковь села Рыбацкого. Они не знали, что я уже был крещен маткой Броней в католичество. На какой-то остановке через окно трамвая я увидел в огромной стеклянной витрине магазина множество всяких ярких игрушек. Самолеты, танки, машины, слоны, лошадки, мишки, домики, мячики и еще не известные мне, но очень интересные какие-то штуки заполняли сверху донизу всю витрину. Я прилип к стеклу, жадно разглядывая это кино, но трамвай тронулся, и все только что появившееся передо мной поплыло мимо глаз, превращаясь в нереальный сон. Мои русские суровые тетки с трудом отлепили меня от стекла трамвая, но видение осталось в памяти на всю жизнь.
Войдя в темную церковь, тетки долго шептались с древним, укутанным в бороду дедкой на своем поморском наречии. Затем дедка, облачившись и расправив огромную бороду, превратился в батюшку, подвел меня к большой металлической купели, наполненной водой, заставил подняться на табуретку, почувствовал сопротивление, ущипнул больно попку и, схватив за кудри, резко макнул мою голову в воду. Я закричал от неожиданности и насилия. “Громко возопил — ангела-хранителя зовет. Терпи, отрок, в жизнь выходишь. Боль и есть жизнь, привыкать к ней надобно”, — сквозь темноту обратился ко мне с напутствием старый поморский батюшка. Затем с какими-то распевами обвел нас вокруг купели несколько раз, сделал еще что-то, велел поцеловать восьмиконечный крест и наконец отпустил.
Возвращались затемно. Витрину с игрушками на обратном пути я не выглядел, а, попав в детприемник, забыл это диво до моего случайного проникновения в чужой начальственный дом с кучами оставшихся с довоенных времен игрушек. Среди их бесконечного разнообразия глаз мой застрял на поезде с черным паровозом на красных колесах, с зелеными вагонами и тремя платформами. На двух из них стояли пушки, а на третьей находился танк. Поначалу я обалдел от изумления, оробел от неожиданности и доступности увиденного до такой степени, что сразу и не заметил среди всей невидали пацанка в фуфырчатой рубашонке и коротеньких штанишках, восседающего на крашеной деревянной лошадке среди домиков, корабликов, поездов, машин, мишек, кошек и прочего добра. Пацанок был моим ровесником, но домашним, ухоженным. Увидев меня, дистрофика, он застыл на время и вытаращился в мою сторону светлыми капризными зенками. Почувствовав мой голодный интерес к его богатству, он спрыгнул с лошадки и стал хватать розовыми ручонками игрушки с полу, показывать их всеми сторонами и оттаскивать, складывая в сундук, то есть стал дразнить меня своей собственностью. Его жадность мне страшно не понравилась, и я неосознанно совершил грех перед моими ангелами-хранителями. Когда пацаненок, забрав с пола красную пожарную машинку, устраивал ее в свой сундук, перегнувшись через край, я, подняв его толстые ягодички вверх, помог ему кувырнуться целиком внутрь хранилища игрушек. Крышка сундука сама захлопнулась, накладка замка наделась на дужку, и малек оказался запечатанным. Он громко завизжал в закрытом ящике, а я мгновенно исчез, не забрав ни одной игрушки из его сказки. В ту пору я еще не воровал, а только приглядывался.
