Анатолий Конаржевский - Десять лет на острие бритвы
— Слава богу, наконец-то убрали этот позор России!
Он не терпел царицу, царя считал тряпкой, человеком, не способным управлять государством. Когда свергли царя, вспоминал его без сожаления. К Октябрьской революции отнесся полусочувственно. Сначала занял, как рассказывала бабушка, выжидательную позицию, но продолжал работать санитарным инспектором.
Расстались мы с ним в июле 17-го года в связи с отъездом в Таганрог к родственнице матери. Отца больше не увидели, он умер в результате осложнения недолеченного перелома позвоночника. Телеграмма о его смерти пришла в Таганрог только в феврале 1918 года.
До сих пор сохранился в памяти инцидент, невольным свидетелем которого я был. Получилось так, что я и отец в 1915 году одновременно выписались из госпиталя, и он провожал, меня домой. Сели в трамвай и, когда зашли из тамбура в салон вагона, то у самого входа сидевший солдат с костылем в руке попытался при виде отца встать и отдать ему честь. На груди солдата красовался Георгиевский крест. Отец сказал:
— Сиди, сиди, не беспокойся.
На второй или третьей остановке в вагон зашел какой-то гвардейский подпоручик, увидя сидевшего солдата, остановился перед ним и громко скомандовал:
— А ну, встать! Что это еще за новости, чтобы нижние чины ездили в салоне? Твое место в тамбуре! Марш туда!
Отец вскочил быстро и подошел к подпоручику, схватил его за воротник и со словами: «Щенок! Молокосос! Ты должен ему в ноги кланяться» — вытолкнул его в тамбур. В вагоне раздались аплодисменты.
Именно таким горячим, действенным остался в моей памяти отец, не имевший ничего общего с тем полковничьим символом власти над тысячами солдат, которые он носил. Он был врач, доктор медицины.
Все, что я знал о нем, промелькнуло передо мной в этом темном карцере, как в калейдоскопе…
Как создавались враги народа
Продержали меня в карцере недолго. Очевидно, он понадобился для очередной жертвы. А меня отвели в камеру к Плоткину. Его в ней не было, наверное, вызвали на допрос. Я лег на свою жесткую койку и стал разбираться во всем, что случилось со мной. Было нестерпимо больно от того, что Давид Александрович оказался прав. За несколько дней нахождения в тюрьме я не слышал от обитателей камеры о таких грубых нарушениях. Да, говорили о недопустимом тоне, о стремлении следователей обязательно настоять на своем, об их грубости. Может, это было вызвано тем, что большинство из камеры вызывались на допросы по первому разу и проходили, главным образом, процедуру оформления анкет.
Поздно вечером появился Плоткин. У него был измученный вид.
— Очевидно, не выдержу всего этого ужаса, — сказал он обреченно, — от меня требуют, чтобы я сознался в каком-то моем вредительстве, а в каком, не говорят. На мой вопрос: «Что же я совершил», отвечают: «Сам знаешь». Он долго молчал, потом тихо спросил:
— Анатолий Игнатьевич! Кто из рудничных работников за время моего отсутствия арестован?
Я назвал ему нескольких, о которых знал.
— Придется что-либо сочинить, превратить в недостатки, какие-то аварии в степень вредительства.
Я отпрянул от него в ужасе.
— Давид Александрович! Неужели вы решили сдаться, на себя возвести поклеп и дать возможность им закрутить целое дело? Ведь это потянет за вами еще каких-то невиновных людей.
На это Плоткин возразил:
— Я напишу так, будто всем этим вредительством занимался только я один и никого из сотрудников не затрону.
— Вряд ли они вам поверят.
Утром меня отвезли в Воронеж, Георгий Иванович был на месте. Ему рассказал о том, что случилось со мной в Семилуках. Он слушал внимательно, не перебивая и только хмурился А в камере шли разговоры о том, что в тюрьму привезли Варейкиса, бывшего секретаря партийной организации Центральной Черноземной области и, якобы, здесь находится жена Тухачевского.
Наступила 20-я годовщина Октября. Мы отметили этот праздник чокнувшись кружками, наполненными водой. Нашлось шесть человек, отказавшихся поднять «бокалы» в этот юбилейный день.
На допрос вызвали КВЖДинца, молодого красивого парня со спортивной фигурой. Родился он в Харбине, его родители работали в Управлении КВЖД еще до революции, и когда наша деятельность была там свернута, он вернулся на родину. В один прекрасный день пришел к ним домой рассыльный и велел им вам идти на собрание работников в клуб КВЖД. На сцене клуба находился капитан из НКВД. Когда все собравшиеся уселись в зале, он крикнул:
— Внимание! Все здесь сидящие считаются арестованными. Прошу немедленно подойти к столу и зарегистрироваться.
В дверях зала стояли четыре солдата с винтовками из войск внутренней охраны. После регистрации арестованных построили и привели в тюрьму. Никто из них не предполагал такого исхода, а то бы захватили с собой хотя бы полотенце, мыло и зубную щетку. А сколько придется пробыть здесь — неизвестно. Все думали — недолго: ведь это явное недоразумение. Всех разместили по разным камерам. Красивый «харбинец» вернулся в камеру после допроса часа через четыре. Вернее не дошел, его просто втолкнули с дверь и он еле дополз до своего места. Говорить не мог, лицо было а крыто синяками, нос распух, одного переднего зуба недоставало. Он стонал.
Мы начали стучать в дверь, требуя врача. Появился надзиратель и заявил:
— Врача сейчас нет, а вы не шумите, а то лишитесь прогулки. А этот очухается — здоровый парень.
На другой день, немного придя в себя, молодой человек рассказал, как его заставили признать себя шпионом, работавшим на китайскую разведку, заставляли подтвердить, что ряд его товарищей тоже были шпионами, связанными с хунгузами. За время моего пребывания в тюрьме подобного рода случаев с сокамерниками произошло четыре. Один имел тяжелые последствия, когда администрация тюрьмы вынуждена была отправить человека в больницу. Все это производило жуткое впечатление. В таких случаях камера замирала, устанавливалось молчание, т. к. каждый начинал думать о своей судьбе. Как будет с ним? Что его ждет? Но проходил час, другой, и камера начинала опять жить по-прежнему — разговоры о случившемся, шахматы, а иногда и споры.
Всем становилось ясно, что наступал период массовых репрессий. Бытовики рассказывали о том, что камеры забиты людьми сверх всякой нормы и следователи работают день и ночь. Среди арестованных шли споры о том, знает или не знает Сталин о творящихся безобразиях. Я считал, что не знает. Манучаров — также.
В один из дней в камере появились три блатных типа. Один из них посмотрел кругом и подошел к нарам, на которых лежал в это время один из баптистов — тихий, тщедушный человек.
