Светлана Алексиевич - Зачарованные смертью
Ему присудили — десять лет. Он еще к дочке вернется…
…С первым мужем я развелась и думала, что никогда больше замуж не выйду. Я стала бояться мужчин… Когда сестру убил… Меня шутя кто-то обнимет, я вырываюсь. Кричу. Как я второй раз вышла замуж, сама не пойму. Он вернулся из армии контуженный, раненый. Десантура… Тельняшку не снимает… На Кавказе воевал, только не разобралась с кем, там же все свои люди живут. Советские. Кто в него стрелял? В кого он стрелял? На минах подрывались… Со своей матерью он в соседнем подъезде жил… Выйдет вечером во двор с гармошкой, играет. Всегда что-нибудь жалобное.
Пришел ко мне. Стали мы жить. Поздороваюсь с кем из соседей, постою во дворе.
— Ну что, уже договорились?
— Саша, ты что?
— Я тебя, сучку, знаю. Жалостливая! Все вы…
Выпьет, тогда ласковый, мягкий. Трезвый скрипит зубами, ему надо или ударить, или обидеть, чтобы кто-нибудь плакал, кричал. Тогда ему хорошо. Детей бьет, самый маленький его любит, лезет к нему, а он его подушкой. Так тот теперь, когда он заходит в дом, бежит скоренько в свою кровать и спать, глаза закрывает, чтобы не били, или все подушки под диван прячет.
Выпьет, и один рассказ: как ехали на бэтээрах… Первая машина взорвалась… А он ехал на второй… Я его раньше слушала и плакала, а теперь… Гармошку его ножом проткнула, слышать не могу… Он наутро проснулся: кто? Я ему сочинила, что он сам, по пьянке… Не поверил, бутылкой из-под пива меня по голове…
Ночью лежу, он храпит. Думаю: он меня все равно убьет, лучше я сама себя убью. Днем одолжила у соседки уксусную эссенцию, огурцы на зиму закатывала, встала, открыла эту бутылку и выпила… Он проснулся. Я по полу ползаю, из меня дым идет… Дети закричали. Вызвали „скорую“…
Ничего хорошего, красивого я в жизни не видела… Мне умирать не страшно… Навещал вчера в больнице, пьяный:
— Я ковер продал… Дети голодные…
Мой ковер! Я год на него деньги копила, по десяточке откладывала. В очереди за ним стояла. А он за три дня пропил… Девчата с моей работы прибегали:
— Ты смотри, Тома, чтобы он там пьяный детей не позадушивал, они плачут. А эту старшенькую, одиннадцать лет, от сестры, сама знаешь…
Если я вернусь домой и он не принесет назад ковер… С голубыми цветами, как звездочками… Два на три… Он пришел ко мне с полотенцем и ложкой… В одной тельняшке… Раненый, контуженный… Я хотела его на руках носить… Как в кино… Если я вернусь и он не принесет назад ковер…
Я никогда не думала, что могу человека убить…»
История сталинской девочки, при которой боялись рассказывать политические анекдоты, и о том, как в пятьдесят лет она перестала верить в коммунизм в сумасшедшем доме
Наталья Пашкевич — преподаватель, 55 лет
«Два года я носила с собой яд… И мой муж… В любой момент… Мы условились: если нас загонят в тупик — жить не будем. Сломленными, униженными мы жить не будем. Подруга работает в аптеке… Я долго ее просила… Я не признавалась, зачем, для какой цели… Она достала нам мышьяк…
Мне кажется, будто я прожила несколько жизней, по меньшей мере — три, и я — это три разных человека: первый, второй… Третий — это я сейчас. Совершенно разные люди, с одним именем, с одной биографией, но они бы друг друга не узнали, не поняли, больше того, они ненавидели бы один одного. О ком рассказывать, когда я как большая матрешка: вытащишь одну — ищи в ней другую.
Судим сегодня друг друга, торопимся: этот был правоверный коммунист, как он мог положить партбилет? А этот — стать верующим, ходить в церковь? Выбросить в мусоропровод собрание сочинений Ленина — обманул (встречала и таких)… Молится новым богам… Да, может! Я в это верю… Я это знаю… В другой раз кажется, что я прожила не свою, а чью-то жизнь… На художественной выставке как-то, иду — картина: сирень, скамейка и женщина в длинном платье… Стою и не могу отойти…
Была девочка… Девочка из далекого Петропавловска-на-Камчатке, теперь — большой город, а тогда — разбросанные военные посекли с одной русской школой в центре. Она любила книги Николая Островского и Жюля Верна. Мечтала жить в семнадцатом году, чтобы участвовать в революции, видеть живого Ленина, или в двадцать первом — двадцать втором веке, когда звездные корабли полетят к далеким мирам. Как и другие мальчишки и девчонки. Мы все тогда были одинаковые, я могу сказать, что, пока жил Сталин, мы все были одинаковые. Мой шестнадцатилетний племянник недавно мне сказал:
— Надоел ваш Сталин! Об Иване Грозном читать буду, а о Сталине не хочу.
Скоро интерес к нему останется только у нас, у сталинского поколения. Жертва и палач взаимно обречены, как сиамские близнецы. Требуется хирургическое вмешательство… чтобы отделить мою девочку от того мартовского дня, когда она вернулась из школы и увидела плачущих родителей: „Сталин умер!“ (Да-да, опять и опять Сталин, о котором вы слышать уже не можете, а вынь его из нашей жизни — ничего не останется, никакого смысла, даже страшного.). На улице пурга, мороз (в такие дни обычно детей отпускали, закрывали школу), но она ставит в угол портфель и поворачивает назад, не пообедав. Как это хлебать суп, когда он умер!! Он!! Всю дорогу плачет — семь километров, уже два раза в это день исхоженных. Никто не звал, никто не приказывал, все до единого ученика и учителя вернулись в школу. Люди шли туда, где они работали, в библиотеки, клубы, чтобы быть вместе. Цепочкой брели назад, держась за веревку, — в пургу собьешься со следа, потеряешься и замерзнешь. И на следующий день она запомнит длинные черные ленты людей на чистом снегу… И траурную музыку… И, как сигнал из космоса (так это далеко), голос московского диктора: „Говорит Москва! Говорит Москва!..“.
Потом эта девочка поступит на философский факультет Ленинградского университета, в те времена самый вольнолюбивый. Но при ней будут бояться рассказывать политические анекдоты: однажды она заявит, что пойдет и донесет, так как смеяться над нашими недостатками могут только враги…
Слепая, почти безвинная готовность пойти, донести. Это было… Со мной было… Я боялась этой девочки… Я сама до сих пор боюсь этой сталинской девочки… Люди веры… Они и вправду слепы… Как влюбленные… Интеллектуалы и малограмотные… У моей бабушки вместо иконы висел в рамке потрет Ленина, и у отца, военного инженера, на столе стоял бюст Ленина… Разбирайтесь, судите их… Нас… Всех… Мистика! Повседневная мистика нашей жизни…
„Да, — спросите вы, — но кто-то же рассказывал политические анекдоты? Кто-то, вообще, плевал на все?“ Всегда есть люди (их больше), живущие в стороне, и, конечно, их тоже затягивает общий поток, но не с той силой. И есть деятельные, сильные натуры, они страстно, беззаветно бросаются в самую глубь новой веры, новой идеи. Лучшие! Эта девочка была из них, из лучших. Вы никогда не думали о том, что идея сожрала, растлила и изуродовала лучших? Вам открылось, вы увидели ее кровавое лицо, а мы смотрели, любили другое — трогательное, поэтическое… Какое мучительное освобождение… Пытка… Плечом к плечу, нас сплотили, сбили — мы не могли разлепиться. Монолит, блок! Боже мой! Ты там не в силах вырваться, как бабочка в цементе… Ты не можешь себя оторвать. Кто ты? Ты только монолит, без „я“, со всеми. Когда я это осознала? В пятьдесят лет… В сумасшедшем доме… О! Это безумная история, советский детектив…
