Сергей Алексеев - Дж. Р. Р. Толкин
Этот подход, лишь отчасти перекликавшийся с воззрениями Льюиса и Толкина, был обязан, несомненно, неоднозначностям духовных поисков Уильямса. Он всегда увлекался спиритуалистическими феноменами и нетрадиционной, на грани гностицизма, теологией. В 1917 г. он получил формальное посвящение в одном из ответвлений распавшегося к тому времени «Герметического ордена «Золотая Заря»». Практически в деятельности уже не существовавшего ордена Уильямс никакого участия не принимал, однако интерес к оккультным опытам сохранил и в 30-х гг., и интерес этот проявляется в ряде его романов. Уильямс писал трактаты по мистическому богословию, вполне в духе английского протестантизма, — и в то же время труды по истории магии. Автором он был чрезвычайно плодовитым. Среди его произведений, помимо «мистических триллеров» и теологических трактатов, — стихи и поэмы на историко-мистические сюжеты, в том числе цикл, посвященный артуровской Британии, а также пьесы и многочисленные статьи. Сотрудничество Уильямса с «Инклингами» длилось недолго — он умер 15 мая 1945 г.
Но след в истории кружка он оставил глубокий и не вполне однозначный. Льюис быстро сблизился с Уильямсом и отзывался о нём с восторгом. Хотя он и признавал вслед за Толкином, что с Уильямсом подчас трудно спорить, а спорить есть о чём, в целом характер и талант этого человека восхищали Льюиса. После того как Уильямс, уже главный редактор лондонского отделения Оксфордского издательства, перебрался в Оксфорд, Льюис старался не пропускать его лекций по истории литературы. Особенно высоко оценивал он действительно популярный цикл о творчестве Мильтона — туда он ходил вместе с Толкином. В целом Льюис вполне искренне считал, что Уильямс «подобен ангелу», а после смерти относился к нему почти как к святому.
Отношение Толкина было совершенно другим, и восторги Льюиса только укрепляли это отличие. Возможно, Толкин где-то ревновал друга, но более важным было то, что влияние Уильямса он отнюдь не считал благотворным, а увлечение Льюиса полагал скороспелым и странным. Лично Уильямс был Толкину симпатичен, они немало общались, в том числе и на важные для Толкина темы — богословские и философские. Иногда сходились во мнениях. У Уильямса было хорошее чувство юмора, они с Толкином могли свободно шутить и друг с другом, и друг над другом. Уильямсу нравился «Властелин Колец», и он правильно понимал идеи, заложенные Толкином в книге, — задолго до её завершения. Но литературное творчество Уильямса и его мировоззрение Толкина настораживали, а иногда скорее пугали. Со временем, когда Толкин получил возможность переосмыслить своё знакомство с ним и воздействие Уильямса на Льюиса, оценки становились всё жёстче.
«Я хорошо знал Чарлза Уильямса в его последние годы… — писал Толкин в 1955 г. — Но я не думаю, что мы хоть сколько-то повлияли друг на друга! Слишком «устоявшиеся», и слишком по-разному. Мы оба слушали… фрагменты трудов друг друга, читаемые вслух; потому что К.С.Л. (дивный человек), казалось, способен радоваться нам обоим. Но, думаю, каждый из нас нашел ум другого (или скорее способ самовыражения, темперамент) столь же непроницаемым в том, что касалось «литературы», сколь восхитительным мы находили личное общение друг с другом».
После смерти Льюиса в 1963 г. и в письме, адресованном сыну, Толкин высказывался уже прямолинейнее: «Мы были разлучены сначала внезапным явлением Чарлза Уильямса… Льюис встретился с Уильямсом в 1939 г., а умер Уильямс в начале 1945-го. «Космическая трилогия», которую приписывают влиянию Уильямса, была в основе своей чужда природе его воображения. Она планировалась за годы до того… Влияние Уильямса в действительности проявилось только с его смертью, в «Мерзейшей мощи», оканчивающей трилогию, — что (сколь бы хорош ни был роман сам по себе), думаю, испортило её».
Определеннее о том же в другом письме, 1964 г.: «Я человек ограниченных симпатий (но хорошо знаю об этом), и Ч. Уильямс находится почти совершенно вне их. Я довольно близко контактировал с ним с конца 1939 г. до его смерти, — честно говоря, был чем-то вроде повивальной бабки при родах «Кануна Дня Всех Святых», читавшегося нам вслух по мере сочинения, но очень значительные изменения были внесены в текст, думаю, главным образом благодаря К.С.Л., — и меня весьма радовало его общество; но умы наши оставались порознь. Мне активно не нравилась его артуровско-византийская мифология; и я по-прежнему думаю, что она испортила трилогию К.С.Л. (очень впечатлительного, слишком впечатлительного человека) в последней части».
Наконец, ещё через год, в 1965-м, Толкин подводит своеобразный итог: «Мне был и остается совершенно несимпатичен образ мыслей Уильямса. Я знал Чарлза Уильямса только как друга К.С.Л… Мы нравились друг другу и радовались общению (большей частью шутливому), но нам нечего было сказать друг другу на более глубоком (или более высоком) уровне. Я сомневаюсь, читал ли он что-либо из вышедшего к тому времени моего; я читал или слушал добрую долю его работ, но нашёл их совершенно чуждыми, а иногда вполне отвратительными, по случаю же смехотворными. (Это бесспорная правда, если брать вещи в целом, но нимало не является критикой Уильямса; скорее это выражение моих собственных пределов симпатии. И конечно, в таком большом ряду работ находились строки, пассажи, сцены и мысли, которые я находил поразительными.) Я остался совершенно нетронут. Льюиса сбило с толку». Более приватно, Толкин к концу жизни именовал Уильямса «ведьмовским доктором», чернокнижником.
Правдой было то, что если не «явление» Уильямса, то его проявившееся в последний год жизни влияние на Льюиса стало первой причиной к некоторому охлаждению между ним и Толкином. Толкину резко не понравилась «Мерзейшая мощь», а еще меньше — первая вышедшая в 1950 г. сказка из знаменитого ныне цикла «Хроники Нарнии», «Лев, колдунья и платяной шкаф». Это новое творение Льюиса, по мнению Толкина, совершенно не соответствовало его теориям «сотворчества» и «вторичной веры», которые Льюис вроде бы разделял доселе. Слишком пёстрый, сплетённый из разных существующих мифологий мир, слишком явное обращение к маленькому читателю (книга не «на вырост»!), слишком же очевидный христианский аллегоризм.
Льюис едва не перелагал для детей сказочным языком Евангелие! В общем, о «Льве, колдунье и платяном шкафе» Толкин отозвался где-то даже пренебрежительно, чем Льюиса задел. Льюис как раз считал, что нашёл тот язык, которым сможет сказать то, что нужно и как нужно…
Охлаждение не замедлило сказаться и на личных отношениях. В начале 1950-х гг. Льюис уже чувствовал, что друг избегает общения, даже редко посещает собрания «Инклингов». Он попытался выяснить причины у К. Толкина, но даже тот не сумел объяснить поведения отца. Дело было не столько в какой-то «ревности», будь то к усопшему Уильямсу или к настигшей Льюиса литературной славе. Толкин, скорее всего, просто колебался — можно ли продолжать видеть в Льюисе, который стал для него в предшествующие годы почти вторым «я», единомышленника?
