Викентий Вересаев - Воспоминания
У новгородской посадницы сидит важная боярыня Мамелфа Дмитриевна, потом приходит молодец Василько; говорят о том, что на вече выбрали нового воеводу… Картошка какая вкусная! Поспею еще в кухню?
Приходит посадник. Василько проговаривается, что затеял с товарищами этою ночью вылазку из осажденного Новгорода. Посадник в негодовании выясняет ему всю преступность их затеи в такое время, когда важен всякий лишний человек… Я прикидывал глазом, – много ли остается чтения? Много. Эх, не поспею в кухню. Акулина поставит картошку в духовку, – тогда уж не даст. А за обедом совсем уж другой вкус у картошки.
Василько говорит, что сам теперь видит, не дело затеял, да уж нельзя отступаться: товарищи назовут трусом.
Посадник
Ты разве трус?
Василько
Ты знаешь сам, что нет.
Посадник
А коль не трус, о чем твоя забота?
Не пред людьми, перед собой будь чист!
Василько
Так, государь, да не легко же…
Посадник
Что?
Чужие толки слушать? Своего,
А не чужого бойся нареканья.—
Чужое – вздор!..
Не видать мне больше картошки. Ну, да не беда! Хорошо!.. Папа читал строго, веско, с проникновенностью, – вот так он всегда и сам говорил нам такое. И сливался папа с посадником, и я не мог себе представить, чтоб посадник выглядел иначе, чем папа. Над душою вставало что-то большое, требовательное и трудное, но подчиняться ему казалось радостным.
Это была драма Алексея Толстого «Посадник». По воскресеньям у нас собирались «большие», происходили чтения. Председатель губернской земской управы Д. П. Докудовский, лысый человек с круглой бородой и умными насмешливыми глазами, прекрасный чтец, привез и прочел эту драму. Папа был в восторге. Весь душевный строй посадника действительно глубоко совпадал с его собственным душевным строем. Он раздобыл у Докудовского книжку и привез, чтоб прочесть драму нам.
11 ноября были мои именины, и я получил в подарок от папы и мамы собрание стихотворений Ал. Толстого, где находилась и драма «Посадник». Красивый том в коленкоровом переплете цвета какао, с золототисненным факсимиле через всю верхнюю крышку переплета из нижнего левого угла в верхний правый: «Гр. А. К. Толстой». И росчерк под подписью тоже золототисненный.
На первой за переплетом чистой странице было написано фиолетовыми чернилами:
1879 года
Может быть, в свете тебя не полюбят.
Но, пока люди тебя не погубят,
Стой, – не сгибайся, не пресмыкайся,
Правде одной на земле поклоняйся!..
Как бы печально ни сделалось время,
Твердо неси ты посильное бремя,
С мощью пророка, хоть одиноко,
Людям тверди, во что веришь глубоко!
Мало надежды? Хватит ли силы?
Но до конца, до грядущей могилы,
Действуй свободно, не уставая,
К свету и правде людей призывая!
Это стихотворение взято у А. Навроцкого, автора известной песни «Утес Стеньки Разина» (Есть на Волге утес…). Он в то время издавал либерально-консервативный журнал «Русская речь». Папа выписывал этот журнал, и он ему очень нравился.
После «Сказки про воробья», о которой я рассказывал, ничего у меня так не отпечаталось в душе, как это завещание.
***Мы наряжались на святках. Когда стали перед обедом переодеваться, я залюбовался собою в зеркало: с наведенными китайскою тушью бровями и карминовым нежно-красным румянцем на щеках я был просто очарователен. Вечером мы ехали на детский бал к Ладовским. И у меня мелькнуло: брови-то необходимо смыть, – сразу заметят, а румянец на щеках оставлю. Кто заметит? Ну, а заметят, – скажу:
– Черт знает, что такое! Днем мы наряжались, не успел хорошенько смыть!
Так и поехал на бал нарумяненным; да и брови-то смыл не особенно тщательно, – были не черные, а все-таки много темнее обычного. Сначала все шло хорошо, – никто ничего не замечал. Но начались танцы. Было жарко, душно; я танцевал с упоением в своем суконном синем мундирчике с серебряными пуговицами. В антракте вошел в комнату для мальчиков. Гимназисты увидели меня и стали хохотать:
– Господа! Посмотрите, как Смидович намазался!
Я сунулся к зеркалу, – позор! Разгоряченное мое лица было великолепнейшего темно-кирпичного цвета, и на нем предательскими пятнами алел на щеках нежно-карминовый румянец.
Я было начал:
– Черт знает, что такое! Наряжались сегодня, не успел смыть…
– Не успе-ел! Как девчонка намазался!
Не поверили, подлецы.
***Я взял из гимназической библиотеки роман Густава Омара «Морской разбойник». Кто-то из товарищей или еще кто-то взял у меня книгу почитать и не возвратил. А кто взял, я забыл. Всех опросил, – никто не брал. Как быть? Придется заплатить за книгу рубль – полтора. Это приводило меня в отчаяние: отдать придется все, что у меня есть, останешься без копейки. А деньги так иногда бывают нужны!
Выдачею книг заведывал наш учитель греческого языка, Отгон Августович Дрейер. Близорукий, рыжий, с красным лицом. Стоя перед шкафом, он записывал взятые учениками книги и вычеркивал возвращаемые, а ученики, толпились вокруг шкафа, брали с полок книжки, просматривали, выбирали. Раз стою я так, читаю корешки книг на полках и вдруг вижу: Ф. Купер. «Красный морской разбойник». Я побледнел и задохнулся, сердце мое застучало в грудь короткими грубыми толчками. Взял книгу с полки, долго ее перелистывал, украдкой поглядывал на товарищей, переходил с места на место. Потом подошел к Дрейеру.
– Вот, Оттон Августович, я книгу сдаю, – «Морской разбойник».
Дрейер мельком взглянул на корешок возвращаемой книги, стал вычеркивать, на секунду поднял брови, – его как будто удивило, что в его записи фамилия автора другая, чем на книжке. Он спросил:
– «Морской разбойник»?
– Да.
– Густава Эмара?
Я с твердым удивлением ответил:
– Нет, Фенимора Купера.
– Угу!
Больше ничего не сказал и вычеркнул. Бледный, трудно переводя дыхание, я вышел в коридор.
Другой раз было со мною так. Мы рядами стояли в гимназической церкви у обедни. Мой сосед со смехом сунул мне в руку три копейки.
– Передан дальше!
– Кому? На что?
– Я почем знаю! На свечку, что ли!
Я передал дальше. Через пять минут монета опять пришла ко мне. Гимназисты от скуки забавлялись тем, что не давали этим трем копейкам достигнуть своего Назначения. Я в это время собирал на что-то деньги и опускал их в копилку. Зажал монету в руке и стал ждать, скажет ли мой сосед: «Что ж не передаешь дальше?» Никто ничего не заметил. Я спустил деньгу в карман, а дома бросил в копилку.
Странно, когда теперь вспоминаешь молодость: как тогда глубоко и больно вжигались в душу все переживания! Очень мне не нравился один гимназист, на два класса моложе меня, Щербаков Александр. Знаком я с ним не был. Но неистово ненавидел в нем все: как он ходил, – очень, мне казалось, гордо; как смотрел на меня, – ужасно высокомерно. Был лупоглазый какой-то и вообще противный. Главное, никак нельзя было понять, – чем ему передо мной гордиться? По классам он был меня моложе, ростом не выше (даже чуть-чуть ниже), учился средне, на сшибалке совсем плохо сшибался. И был не князь, не граф: отец его держал железную лавку внизу Остроженской улицы, – просто, значит, был сын купца. Подумаешь! Что у них свой дом на Ново-Дворянской? Так и у нас на Верхне-Дворянской свой дом, еще даже лучше ихнего.
