Михаил Ульянов - Работаю актером
Чем же был Б. Е. Захава для многих поколений студентов? Непререкаемым авторитетом? Да! Художником, за плечами которого была большая творческая жизнь?
Да, конечно. Руководителем, который отдавал все силы, весь свой опыт, весь огромный жизненный и творческий багаж этому тонкому, утомительному делу — воспитанию будущих актеров? Ну, безусловно! Один из самых верных учеников самого Вахтангова, он донес до студентов всю влюбленность в своего великого учителя, всю непоколебимую веру в него, всю опаленность неистовостью и работоспособностью этого реформатора театра! И это было самым большим счастьем Бориса Евгеньевича, оно согревало его постоянно, делало его таким влюбленным в театр, в искусство, во всю эту прекрасную, мучительную и ни на что не меняемую жизнь художника.
Давно известно, что чем крупнее личность учителя, чем более недосягаема его творческая вершина, тем значительнее, глубже его ученики, тем лучше защищены они как профессионалы.
Наши учителя несут в себе вот уже многие годы свет своего учителя. Он, этот свет, не угасает до конца их дней. И, уходя, они уносят его с собою. Их уже почти не осталось, непосредственных учеников Е. Б. Вахтангова. Мое поколение живет уже отраженным светом. Мы — Луны. Так вот и Борис Евгеньевич как бы нес в руках этот свет и хотел, чтобы студенты почувствовали его тепло, его жар. И для нас это было огромным и священным. Но еще одно чудеснейшее свойство Бориса Евгеньевича делало его, человека таких непререкаемых суждений, такого недосягаемого, такого мудрого и так высоко стоящего, очень близким, понятным, живым и доступным.
При всей своей начитанности, глубоких знаниях, при всей своей многоопытности Борис Евгеньевич был поразительно, прямо-таки по-детски наивен и зачастую удивлялся и радовался малейшей искорке истинного, талантливого и настоящего. В таких случаях его голубые глаза начинали светиться счастьем, он улыбался, удовлетворенно откидывался на спинку стула, даже победительно, как-то по-наполеоновски скрещивал на груди руки. Получается! На сцене — талант, быть может! На сцене — искусство! На сцене то чудо, ради которого и живешь! Да как же не радоваться, не быть счастливым!
Атак как он был педагог, горько знающий, что ох как трудно вырастить первый росточек, то и был таким чутко внимательным к малейшему верному звуку, к тончайшему дуновению попутного ветра.
В этом была вся суть Захавы, все его своеобразие — глубокое исследование творчества, многолетние теоретические изыскания, которые опирались на серьезнейшие знания законов театра, и это детски-радостное, детски-счастливое отношение к, казалось бы, малому и далеко еще не совершенному.
Кто-кто, а Захава знал, чего стоят студенту первые, пусть робкие, но первые находки правды. И тогда Борис Евгеньевич не скупился на громкие слова, не боялся перехвалить, не боялся испортить студента преждевременно высокой оценкой.
Но вот брови скорбно поднялись, что-то смыло улыбку с лица, глаза стали льдисто поблескивать. Значит, или на сцене началось нечто такое, что не имело отношения к искусству, или студент был уж слишком беспомощен. Борис Евгеньевич мучился, нетерпеливо ждал, не проглянет ли хоть лучик настоящего, и если не дожидался, то тяжело вздыхал и как-то виновато оглядывался на своих товарищей. «Что-то мы проглядели, не помогли, не смогли. Обидно!» — как бы говорил этот взгляд. Иногда его брови лохмато и сурово сдвигались, и слышалось резкое: «Закройте занавес». Значит, на сцене была пошлость, было бесстыдство, которые Борис Евгеньевич не терпел и беспощадно изгонял.
Он воспитал, по существу, все поколения актеров-вахтанговцев. А сколько учеников Захавы разъехались по стране!
Завидное богатство — ученики. Те, что несут частицу жизни учителя. Я, к примеру, несу в своей жизни уроки и Владимира Ивановича Москвина, и Михаила Михайловича Илловайского, и Евгения Павловича Просветова. Пусть я не всегда это сознаю, пусть не всегда помню, но, начиная искать корни того или иного поступка, всегда вижу у истоков этих людей, которые научили меня ходить но сцене, справляться с руками, ногами, уметь думать на сцене.
Да и все, что я умею, я приобрел своим трудом, стоя на ногах, на которые меня поставили мои учителя. Мысль очень не новая, но ведь у каждого человека своя мать и свой отец, как и свои учителя, которые для него, именно для этого человека сделали это великое дело — научили ремеслу.
Были у нас и еще замечательные учителя — актеры тех театров, в которые мы ходили смотреть спектакли.
С мерой беспощадной юности мы судили актеров, нам не понравившихся. И сейчас самые строгие, самые безжалостные ценители — студенты театральных училищ.
Беспощадность суждения — не глупость молодости, а вера в свои силы. В молодости все кажется достижимым — это известно. В том числе и возможность сыграть роли так, что весь мир ахнет. Без такой веры, без маршальского жезла в ранце многие бы не пошли по этой трудной дороге. А впереди мерцают «короленковские огоньки», и человек, видя их, идет изнемогая, спотыкаясь, проклиная дорогу, но все же идет. Некоторые доходят, а многим это так и не удается. Огоньки все удаляются, удаляются, и ты к ним идешь, идешь и уже теряешь веру и силу, и тебя уже обгоняют. А они горят вдали, а ты, опять преодолевая все трудности, идешь.
Это великая милость природы к людям — надежда! Человек верит и надеется и тем жив. Когда человек теряет веру и надежду, он умирает или духовно, или физически.
А в молодости все кажется достижимым. И с точки зрения этого могущества молодые подчас резки в оценках явлений и хода жизни. Так всегда было, так и будет.
С юношеской безудержностью мы и влюблялись в знаменитых актеров и подражали им — старались разговаривать их голосами, имитировали их интонации, манеру говорить, ходить. Часто в общежитии кто-нибудь, вскочив на кровать, декламировал «под» Астангова, Мордвинова, Качалова, Тарханова.
На двадцатипятилетие Театра Вахтангова был поставлен в общем-то средний спектакль по пьесе Соловьева «Дорога победы». Там играл главную роль Михаил Астангов. Пьеса была в стихах, выспренняя, ходульная. Но как играл Астангов! Для нас это было откровением. И часто вечерами мы, сидя вокруг «буржуйки», которая стояла в нашей комнате, копировали Михаила Федоровича, зная назубок все его монологи, все его позы и интонации, все его ударения. Едва ли такое слепое подражание нам могло принести пользу, если бы не та влюбленность в Астангова, не то преклонение перед этим художником, не то понимание актерской высоты, к которой, подражая ему, мы хотели идти.
К величайшему сожалению, в последние годы Михаил Федорович играл мало или не те роли, которые давали бы ему возможность раскрываться по-настоящему. Сколько несыгранных ролей, сколько не свершившихся открытий, сколько возможных потрясающих образов уносят с собой такие актеры! Так было, так будет. И в этом еще одна жестокость театра. И не надо никого винить, хотя и можно найти виновных. И иной раз, мечтая всю жизнь о какой-то роли, актер получает ее слишком поздно. Так было с Гамлетом. Это глубокая, серьезнейшая работа Михаила Федоровича. Но если бы она осуществлялась лет на пятнадцать-двадцать раньше… Астангов тяготел к ролям трагическим, философским, с широким охватом человеческих страстей. Я не видел его Ромео, его Гая, но я видел Маттиаса Клаузена, Гамлета. И я был вместе с Михаилом Федоровичем в начале работы над Ричардом III.