Лора Томпсон - Агата Кристи. Английская тайна
«Вечера, проведенные матерью и дочерью вдвоем, были самым счастливым временем. Они ужинали рано, в семь, а потом поднимались, бывало, в классную комнату, где Селия садилась вышивать, а мама — читать ей. Чтение вслух усыпляло Мириам. Голос ее слабел, речь становилась невнятной, голова начинала клониться на грудь…»
Клара читала дочери Скотта и Диккенса, опуская фрагменты, казавшиеся ей утомительными («Все эти описания… — говорила она о „Мармионе“ Вальтера Скотта, — больно их много»). Она могла сорвать дочь в одну минуту, чтобы ехать в Эксетер смотреть сэра Генри Ирвинга в его последнем спектакле «Беккет». Невзирая на то что Клара неумолимо слабела физически, для Агаты она оставалась прежней: импульсивной, чарующей, рассекающей жизнь, словно корабль — волны. «Селия думала о матери… представляя ее миниатюрное энергичное лицо, маленькие кисти и ступни, изящные уши, тонкий, с горбинкой нос. Ее мама! О! Во всем свете не было больше такой, как ее мама!»
Когда Агате исполнилось пятнадцать, Клара сдала Эшфилд на зиму и увезла дочь в Париж. Они остановились в отеле «Йена», и Клара принялась искать пансион, где Агата могла бы продолжить свое сомнительное образование. «Для моей матери опробовать школы было все равно что опробовать рестораны». Сначала Агата была отправлена в школу мадемуазель Т., где когда-то училась Мэдж, затем в Отей, в школу мисс Хогг, после — в школу мисс Драйден, располагавшуюся возле Триумфальной арки. Это были школы, в которых учились девочки вроде Агаты, а если им не удавалось впоследствии выйти замуж, они руководили такими школами.
Агата провела в Париже почти два года и в конце концов начала чувствовать себя там вполне счастливой, хотя, когда Клара первый раз уехала в Англию, она ужасно страдала — столько же от тоски по Кларе, сколько и из жалости к себе, ведь, в сущности, они с матерью были единым целым. Иногда ей казалось, что мать — она, а Клара — дитя, которое она страстно желала защитить. «Если она надевала блузку, сшитую для нее матерью, глаза ее наполнялись слезами, потому что она вспоминала, как мама строчила ее». Ее любовь была окрашена болезненным осознанием маминой ранимости, страдания, таящегося в глубине ее неукротимой натуры. Агата обладала настолько чувствительным воображением, что была способна стать Кларой — во всяком случае, поверить в это: вот она одна сидит в Эшфилде, в классной комнате, задремав над «Николасом Никльби», очки съехали на кончик носа, огонь затухает в камине у нее за спиной…
И все же врожденное жизнелюбие Агаты в юности всегда брало верх. Пастельно-медовые краски Парижа начинали очаровывать ее. Там у нее появились первые взрослые наряды, в том числе жемчужно-серое крепдешиновое «полувечернее платье», которое пришлось щедро украсить оборками ввиду недостаточной пышности груди. Она видела на сцене Сару Бернар и Режан в «Комеди Франсез». В оперу ее водили американские друзья ее деда — их дочь пела там Маргариту в «Фаусте». Она брала уроки рисования, писала диктанты по-французски («Vou, qui parlez si bien français, vous avez fait vingt-cinq fautes!»[61]), училась танцевать и держать себя в обществе («А теперь предположим, что вы собираетесь присесть рядом с пожилой замужней дамой. Как вы это сделаете?»). Она ела пирожные в кондитерской Рюмпельмейера — «знаменитые пирожные с кремом и каштановой глазурью, калорийность и вред которых ни с чем не сравнимы». Она влюбилась в служащего гостиничной администрации, «высокого и тощего, как глист», и воображала себе самые невероятные романтические ситуации, связанные с ним. Позднее она познакомилась с молодым человеком по имени Руди, полуамериканцем-полуфранцузом, с которым каталась на коньках в Ледовом дворце. С того самого момента «я покинула мир своих воображаемых героев… Я не влюбилась в Руди — может статься, и влюбилась бы, если бы мы встречались чаще, но я вдруг оказалась во власти новых ощущений».[62]
Все это было восхитительно, то была жизнь, о которой мечтала любая нормальная, здоровая, привлекательная девушка. Но случилась и утрата. В конце парижского эпизода «Автобиографии» Агата написала — в почти деловом тоне: «Прежде чем я оставила Париж, развеялся один из моих снов». Она имела в виду мечту о музыке. Дело в том, что во время ее пребывания во Франции «именно музыка по-настоящему заполняла ее жизнь». Пока юная мисс Миллер с восторгом предавалась примеркам и юношеским увлечениям, ее чистая поэтическая душа парила в вышине.
«Все чище и чище, выше и выше — каждая новая волна поднималась над предыдущей…» — так писала она о музыке в одном из самых ранних рассказов, «Зов крыльев».[63] «Это была странная мелодия — строго говоря, это была даже не мелодия, а лишь одна музыкальная фраза, чем-то напоминающая медленное чередование звуков в партии скрипок из „Риенци“;[64] повторяемая вновь и вновь, переходящая от одной тональности к другой, от созвучия к созвучию, она делалась все полнее, достигая с каждым разом все большей свободы и раскованности…»
Музыка была для Агаты квинтэссенцией божественного. Ноты, звуки делали невыразимое реальным, цельным, осязаемым. Недолгое время она верила, что сможет поселиться в этом мире. Она напоминала девочку, мечтающую танцевать в «Лебедином озере», ступить на землю аквамарина и кисеи; более страстной мечты у таких девочек впоследствии уже и не бывает. В шестидесятитрехлетнем возрасте Агата в последний раз играла в «признания» — в гринвейской гостиной с прекрасным «Стейнвеем» в углу — и на вопрос: «Кем бы вы хотели быть, если бы не стали тем, кем стали?» — ответила: «Оперной певицей». Писательство оказалось ее профессией потому, что она не смогла стать музыкантом.
В Париже она усердно училась игре на фортепьяно у педагога Карла Фюрстера (занималась, как правило, по семь часов не вставая со стула). Однако к концу своего пребывания, на отчетном концерте, так разнервничалась, что с треском провалилась. «Чтобы быть артистом, нужно суметь отгородиться от мира, а если вы чувствуете, что он здесь, слушает вас, тогда вы должны воспринимать это как стимул» — так вспоминала она в «Неоконченном портрете» вердикт Фюрстера. «Но мадемуазель Селия, она будет выкладываться до конца даже для аудитории, состоящей из одного-двух человек, а лучше всего будет играть для себя самой, за закрытой дверью».
Пению Агату учил один из лучших тогдашних парижских профессоров, месье Буэ. У нее было прекрасное чистое сопрано, которое загадочным образом (в отличие от игры на фортепьяно) на публике приобретало особую силу: когда она пела, внешний мир действительно становился стимулом, и так было всегда, с тех самых пор как она с триумфом исполнила партию полковника Ферфакса в «Телохранителе короля», которого они вместе с сестрами Хаксли ставили в Торки, — «то был один из моих звездных часов».
