Булгаков и Лаппа - Бояджиева Людмила Григорьевна

После укола сразу успокоился и заснул. А вскоре, когда появилось какое-то новое недомогание, снова позвал Степаниду.

— Миш, не надо больше колоться, привыкнешь же, заболеешь, — робко заметила Тася после очередного укола.

— Дура! Ничего не привыкну! Я же совсем разбитый был, сломленный. Теперь состояние прекрасное, замечательное! Хочется работать, творить!

Он и в самом деле садился писать и работал в упоении. Что писал — жене ни слова.

— Миш, а что ты там сочиняешь? — решилась пробить стену молчания Тася.

— Тебе не понять. Литература — дело тонкое, — отмахнулся он.

— Что ж я, книжек не читала?

— Ну уж если очень хочешь… Только это вообще бред сумасшедшего. Ты после этого спать не будешь, кошмары замучат, — объяснил он, и в тоне мужа Тасе послышалась насмешка над ее необразованностью, бабьей глупостью. Мол, не твоего ума дела — варишь суп и вари.

Днем Тася заглянула в исписанные листки. Поняла только, что речь идет о женщине и страшном змее. И в самом деле, страшно и совсем неясно.

Это были наброски к «Зеленому змию», рассказу о бреде белой горячки, к которому Булгаков постоянно возвращался с 1913 года. Что вдохновляло страшную фантазию Михаила — давний страх, испытанный от встречи со змеей, или бредовые галлюцинации, возникавшие под воздействием морфия? Неизвестно. Но образ змея всю жизнь будет преследовать его постоянным кошмаром, появляясь то в чудовищах из повести «Роковые яйца», то в виде спрута, сводящего с ума мастера в «Мастере и Маргарите», или в его собственном наваждении, порожденном обыском и страхом ареста.

Морфий все сильнее завладевал Булгаковым. Он уже не мог отказаться от мгновений эйфории, приходящих после вливания.

«Первая минута после укола — прикосновения к шее. Это прикосновение становится теплым и расширяется. Во вторую минуту внезапно проходит холодная волна под ложечкой, а вслед за этим начинается необыкновенное прояснение мыслей и взрыв работоспособности. Абсолютно все неприятные ощущения прекращаются. Это высшее проявление духовной жизни человека. И если б я не был испорчен медицинским образованием, я бы сказал, что нормально человек может работать только после укола морфием».

Но как человек с медицинским образованием он знал опасность заманчивой легкости, мимолетной эйфории. Расплата неизбежная и страшная: распад личности, истощение нервной и мозговой деятельности, мучительная смерть. Но это не про него. Он только спасается уколами от переутомления и бросит, как только решит покончить с этим.

Между тем периоды между впрыскиваниями становились все короче, дозы больше.

Он кололся уже два раза в сутки, а страшную убыль морфия в больничной аптеке пополнил, съездив в уезд. По личной печати доктора Булгакову отпускали лекарства. Он набрал для вида всякую ерунду и весь имеющийся в аптеке Сычевки запас морфия.

8

Мучительное ожидание нового впрыскивания все чаще приводило Михаила в бешенство. Жестокие ссоры с Тасей сменялись периодами зыбкого затишья.

Чтобы не настораживать Степаниду, истратившую на уколы доктору чуть не весь больничный запас морфия, Тася стала делать стерильные растворы сама. Набирая шприц, проклинала себя за то, что опять дала слабину, не смогла противостоять мужу. И каждый раз решала: «Этот укол последний. Пусть хоть убьет!»

— Проснись, спасительница моя! Мне нужен укол, — разбудил ее на рассвете Михаил, измученный бессонницей и неврозом. Абстиненция — страшное состояние. Его не понять неиспытавшему.

— Я не буду больше делать раствор. — Тася отвернулась к стене.

— Глупости, Тасенька. Что я, маленький, что ли? Брошу, когда захочу. Ну не спи же, прошу тебя! — тщетно пытался он повернуть ее к себе.

— Не буду! Ты погибнешь. — Она села, обхватив колени руками. — Никогда больше не буду.

— Понятно! — Он свесил ноги с кровати, застонал, разминая спину. — Тебе же вообще на меня плевать, трижды плевать! Плевать, что у мужа спина от боли разламывается — пять часов над операционным столом корячился. Всю ночь уснуть не мог.

— Спину надо лечить по-другому. Морфием не лечатся. Я простить себе не могу, что взялась делать тебе раствор.

— Да что я, морфинист, что ли?

— Да. Ты становишься морфинистом!

— Итак, ты не станешь?

— Нет.

— Тогда поди к черту! Дура, дура!

— Ты сумасшедший, ты настоящий наркоман! Я ненавижу тебя. — Она выскочила из-под одеяла, отбежала в дальний угол комнаты. Знала уже, как тяжел кулак мужа.

— Иди и принеси шприц. — Он вытащил из-под подушки наган и навел его на Тасю. — Убью и не пожалею, — сказал тихо, внятно.

— Убивай! Мне жить больше незачем. Спасибо скажу! Убей меня, Мишенька! — Тася рванула на груди ночную сорочку, шагнула к нему; содрогаясь в истерике: — Убей же, трус!

Он отшвырнул наган, вскочил, ринулся в кабинет. Набрал шприц, чуть не разбил его, бросил шприц и сам задрожал, всхлипывая страшно, судорожно. Тихо подошла Тася, взяла шприц, ампулы и, заливаясь слезами, приготовила инъекцию. Михаил обнажил худое, в отметинах уколов, предплечье.

— Себя проклинаю, что поддалась твоим уговорам. Плохо все это кончится. — Она с отчаянием вонзила иглу под бледную кожу. Михаил обмяк, вздохнул с облегчением:

— Умница, умница… верная жена моя. Друг мой, друг… Ты-то должна знать, что я с детства отличался огромной силой воли. Справлюсь, когда в самом деле почувствую опасность. А сейчас все хорошо. — Он закрыл глаза, через некоторое время тихо сказал: — Слыхала, говорят, Николая Второго свергли…

9

Революцию 1917 года в Никольском проморгали. Вроде были какие-то слухи о бунте в городах, но мужики ничего не поняли. В сущности, все оставалось по-прежнему, только прислуга сказала Тасе:

— Теперь все равны. Так что я не буду называть вас барыней, а буду звать Татьяной Николаевной.

Это была деревенская женщина с детьми, которую доктор нанял для помощи по ведению хозяйства. Печь топить, колоть дрова, греть воду для бани, мыть полы в комнатах жене доктора не полагалось. Не полагалось ей и самое естественное — стать матерью.

Забеременев, она долго не решалась сказать об этом Михаилу, предвидя его реакцию.

Мечты мужа о ребенке, все счастливые планы на будущее остались в прошлом. Михаил был мрачен, замкнут, целиком зависим от вливаний морфия. Совершенно очевидно, что, освободившись от врачебных обязанностей, он ни о чем, кроме очередного укола не помышлял. Силы уходили на то, чтобы скрыть от персонала болезнь.

— Миш, что мы будем делать? — с надеждой посмотрела на него Тася, рассказав о беременности.

— Как — что? — Он пожал плечами. — Разве сама не понимаешь, какой ребенок может получиться у морфиниста?

Тяжелобольным он тогда еще не был, но издевка, прозвучавшая в его вопросе, отрезвила Тасю. Надежды нет и не будет. Просто надо понять, что есть жизнь ушедшая — в ней бодрая, здоровая молодость, благополучие, любовь, мечты и планы… И есть то, что есть, — глушь, больной муж, полная неопределенность в будущем Что могло ждать этого ребенка? Страдания и мытарства. Тася уговаривала себя, тайно надеясь, что произойдет чудо: Михаил опомнится и решит, что именно ребенок может спасти их — его самого, семью. Чуда не произошло. Он спокойно и отстраненно, как надоевшей больной, объявил Тасе, что рано утром сделает операцию сам.

Она крепилась до последней минуты. Перед дверью операционной взмолилась:

— Мишенька, может, еще подумаем, а?

Он словно не расслышал, обернулся к ней, прошипел строго:

— Предупреждаю, никто ничего не знает. Я сказал, что взял операционную для опыта. Фельдшер и Степанида на приеме, Агнию отпустил. Все тихо, и главное — не кричать.

Лицо его стало жестким, чужим. Не замечая ее слез, он подтолкнул Тасю в операционную и захлопнул за собой дверь. Тася не кричала, до крови искусала губы, шепча лишь: «Скоро? Скоро?»

В тот момент никто из них двоих не знал, что решалась судьба многих. У Булгакова никогда не будет детей. Останется бездетной Тася и вторая жена писателя. У Елены Николаевны Булгаковой — третьей жены — будут расти сыновья от первого брака с Шиловским. Но родить от второго мужа она не могла: Булгаков уже не мог иметь детей.