Симона де Бовуар - Зрелость
Никаких особых приключений у меня не было, и все-таки два или три раза я испугалась. Когда я шла от Обани до вершины Гардабана, за мной увязалась собака, я делила с ней свои бриоши, но я привыкла обходиться без питья, а она – нет; на обратном пути я думала, что она взбесится, а бешенство у животного показалось мне просто пугающим: добравшись до деревни, она с воем бросилась к ручью. Как-то во второй половине дня я с трудом взбиралась по крутым склонам ущелий, которые должны были вывести меня на плоскогорье; трудности возрастали, однако мне не хотелось спускаться обратно после уже совершенного подъема, и я продолжала идти дальше; окончательно меня остановила неожиданно преградившая мне путь стена, и мне пришлось повернуть назад, продвигаясь от выемки к выемке. Так я дошла до разлома, через который не решалась перепрыгнуть; среди иссохших камней сновали змеи, и это был единственный шорох; никто никогда не заглядывал в это ущелье, что со мной станется, если я сломаю ногу или вывихну лодыжку? Я закричала: никакого ответа. С четверть часа я кричала. Какое безмолвие! Собравшись с духом, я все-таки решилась перепрыгнуть и приземлилась жива и здорова.
Мои коллеги настойчиво предупреждали меня об опасности; мои одинокие прогулки противоречили всем правилам, и они твердили мне жеманным тоном: «Добьетесь того, что вас изнасилуют!» Я смеялась над этими навязчивыми идеями старых дев. Я не собиралась обеднять свою жизнь осмотрительностью; впрочем, некоторые вещи – несчастный случай, серьезная болезнь, изнасилование – просто не могли произойти со мной. У меня случались столкновения с водителями грузовиков, был случай с одним коммивояжером, который хотел убедить меня пойти порезвиться с ним в ущелье и в результате бросил посреди дороги, тем не менее я продолжала ездить автостопом. Как-то во второй половине дня под жарким солнцем я направлялась по пыльной дороге к Тараскону, меня обогнала какая-то машина и остановилась; пассажиры, двое молодых людей, пригласили меня в автомобиль: они отвезут меня в город. Мы выехали на шоссе и, вместо того чтобы повернуть направо, свернули налево. «Мы сделаем небольшой крюк», – объяснили они. Я не хотела выглядеть смешной, я колебалась, но когда поняла, что они направляются к «горке» – единственному пустынному месту в этих краях, я уже не сомневалась в их намерениях; свернув с дороги, они притормозили перед железнодорожным переездом, я открыла дверцу, угрожая спрыгнуть на ходу: они остановились и с довольно смущенным видом позволили мне выйти. Вместо того чтобы преподнести мне урок, эта история укрепила меня во мнении: немного бдительности и решимости, и все можно преодолеть. Я не сожалею, что долгое время питала эту иллюзию, ибо черпала в ней смелость, облегчившую мое существование.
Я с большим интересом вела свои уроки; они не требовали никакой подготовки, поскольку мои познания были совсем свежими, и говорила я легко. Со старшими ученицами вопросы дисциплины не вставали. Темы, которые я затрагивала, были для них совершенно новыми, мне предстояло научить учениц всему: эта мысль будоражила меня. Мне казалось важным избавить их от определенного числа предрассудков, предостеречь их от того набора глупостей, который именуют здравым смыслом, привить им вкус к истине. Я с большим удовольствием видела, как они преодолевают смятение, в которое поначалу я их ввергла; мало-помалу мои уроки наводили порядок в их головах, и я радовалась их успехам почти так же, как если бы добилась этого сама. Я выглядела не старше, чем они, и первое время надзирательницы часто принимали меня за ученицу лицея. Мне также думается, что мои ученицы чувствовали симпатию, с какой я к ним относилась, казалось, и они отвечали мне тем же! Два или три раза я приглашала к себе лучших из них. Такое рвение неофита вызывало усмешку моих коллег, но мне больше нравилось беседовать с этими взрослыми неуверенными девушками, чем со зрелыми женщинами, закосневшими в своем опыте.
Все испортилось, когда в середине года я приступила к морали. О труде, капитале, справедливости, колонизации я с жаром говорила все, что думала. Большинство моих слушательниц возмутились; в классе и в своих сочинениях они яростно выдвигали мне тщательно отшлифованные их отцами аргументы, которые я разбивала в прах. Одна из самых толковых покинула место, которое занимала в первом ряду, и, скрестив руки, уселась в последнем, отказавшись делать записи и испепеляя меня взглядом. Однако мои провокации множились. Часы, отведенные литературе, я посвящала Прусту, Жиду, что в ту пору в лицее для девушек, да еще в провинции, было большой смелостью. Мало того, по чистому легкомыслию я дала в руки этим подросткам полный текст «De natura rerum»[19], а по теме страдания – отдельное издание «Трактата по психологии» Дюма, где говорилось также и о наслаждении. Родители пожаловались, и меня вызвала директриса; мы объяснились, на том дело и кончилось.
В целом персонал лицея смотрел на меня косо. В основном это были старые девы, увлеченные ходьбой и солнцем, которые намеревались закончить свои дни в Марселе; я же, парижанка, жаждавшая вернуться в Париж, заранее вызывала подозрение. А мои длительные одинокие прогулки еще более усугубляли негативное отношение ко мне. Признаюсь, кроме того, что я была не слишком вежливой. С отроческих лет я навсегда сохранила отвращение к притворным улыбкам и заученным интонациям. Я входила в комнату преподавателей, не приветствуя всех направо и налево, укладывала свои вещи в шкаф и садилась в углу. Я приобрела некоторые навыки; в лицей я приходила в классической одежде – юбка и свитер; но когда весной я начала играть в теннис, то иногда являлась, не переодевшись, в белом чесучовом платье и не раз замечала неодобрительные взгляды. Тем не менее у меня сложились сердечные отношения с двумя или тремя коллегами, их непосредственность расположила меня. С одной из них я сблизилась.
Мадам Турмелен было тридцать пять лет; она преподавала английский язык и была похожа на англичанку; темно-русые волосы, здоровая свежая кожа, уже тронутая красноватыми прожилками, невыразительный рот, очки в черепаховой оправе; коричневое платье из грубой шерсти строго обтягивало ее располневшее тело. Муж ее был офицером и лечил легкие в Бриансоне; на каникулах она ездила его навещать, а иногда он приезжал в Марсель. Она занимала хорошую квартиру на Прадо. Как-то во второй половине дня она пригласила меня в «Пуссен Блё» отведать мороженого и с жаром говорила мне о Кэтрин Мэнсфилд. Во время пребывания моей сестры мы все трое ходили гулять в небольшие бухточки, и она была очень любезна. Комнату для прислуги в своей квартире она превратила в студию и предложила мне ее снимать; пространство было маленькое, но вполне соответствовало моему идеалу: диван, полки для книг, рабочий стол. С балкона я видела платаны Прадо и крыши. Сладковатый, назойливый запах мыловаренного завода нередко будил меня по утрам, но солнце заливало стены, и мне было очень хорошо.
Иногда по вечерам я выходила вместе с мадам Турмелен. Мы видели танцующих Терезину, Сахаровых; она познакомила меня со своими друзьями. Часто мы вместе обедали на площади Префектуры в розовом ресторанчике, и она приходила в восторг от лица молодой хозяйки, от ее черных густых локонов. Она любила красивые вещи, природу, фантазию, поэзию, непосредственность, что не мешало ей проявлять чрезмерную стыдливость; Андре Жид приводил ее в ужас; она осуждала порок, распущенность, анархию. Мне не слишком нравилась ее восторженная словоохотливость, и у меня не было желания оспаривать ее предрассудки, разговор не всегда клеился. Я неохотно согласилась, чтобы на уик-энд она сопровождала меня в окрестности Арля. Мы посетили аббатство Монмажур, и вечером в нашей большой, выложенной плитками комнате меня удивила бесцеремонность, с какой она демонстрировала свою полную свежую плоть. И тем не менее ее доброжелательность меня трогала; это чтобы понравиться мне, призналась она, ей пришлось выкрасить волосы, уже кое-где тронутые сединой; она купила розовый пуловер из ангоры, слишком щедро открывавший ее руки. Однажды ближе к вечеру, когда мы пили чай в ее гостиной, она пустилась в откровения и призналась с внезапной резкостью, какое отвращение внушает ей физическая любовь и ужас от липкой жидкости на ее животе, когда муж отстранялся после близости. На мгновение она задумалась. А вот романтичным она находила те «вспышки», которые ей довелось узнать, когда она была студенткой и которые она одобряла «вплоть до поцелуя в губы включительно», добавила она со смешком. Сдержанность и равнодушие помешали мне поддержать этот разговор. Она решительно докучала мне, и когда ее муж приехал в Марсель, я почувствовала облегчение при мысли не видеть ее в течение двух недель.
Но она считала иначе и сообщила мне, что пойдет со мной на прогулку в следующий четверг, а я не нашла никакого повода отговорить ее. С рюкзаком на спине, в подкованных башмаках, оснащенная по всем правилам, она хотела навязать мне классический темп альпинистов: размеренный и очень медленный; но мы находились не в Альпах, и я шла привычным для меня шагом. Она задыхалась у меня за спиной, а я коварно радовалась этому. Главную притягательность таких экскурсий для меня составляли мое единение с безлюдной природой и моя своенравная свобода: мадам Турмелен портила мне пейзаж и все удовольствие. Я принялась, подстегиваемая неприязнью, шагать все быстрее и быстрее; время от времени я останавливалась в тени, а как только она появлялась, снова пускалась в путь. Так мы добрались до ущелий; на протяжении нескольких метров надо было идти по довольно крутому склону, где не было проложено ни одной тропинки, но виднелись удобные выступы; взглянув на кипящую воду потока, она заявила, что не сможет пройти; я прошла. Она решила вернуться и пойти лесом; мы встретимся в деревне, откуда вечером в Марсель пойдет автобус. Я радостно продолжала свою прогулку и, довольно рано добравшись до места нашей встречи, села с газетами в кафе на площади. Последний автобус уходил в 5.30; я уже сидела в нем, когда в 5.32 заметила запыхавшуюся мадам Турмелен, посылавшую водителю отчаянные сигналы. Она села рядом со мной и не произнесла ни слова до самого Марселя; по прибытии она сказала, что заблудилась. Она слегла в постель и не вставала шесть дней. Врач навсегда запретил ей следовать за мной в моих походах.
