Игорь Андреев - Алексей Михайлович
По царскому слову вразумлять строптивую вдовицу были посланы архимандрит Чудова монастыря Иоаким (будущий патриарх) и Петр ключарь. Морозова не исправилась, и летом 1665 года указано было отписать на царя часть вотчин вдовы. Жесткая мера, по-видимому, внесла известный диссонанс в семейную жизнь Алексея Михайловича. Во всяком случае царица не отказалась от мысли заступиться за свою боярыню. Подходящий момент наступил в октябре 1666 года, когда только что разрешившаяся от бремени царевичем Иваном Мария Ильинична попросила вернуть Морозовой часть московских вотчин ее мужа. Алексей Михайлович не посмел противиться, и просьба была уважена.
Особые отношения с царицей удерживали Феодосию Прокофьевну от крайних шагов. Она даже «приличия ради… ходила к храму». Но смерть царицы развязала ей руки. Не стало заступницы, способной умерить гнев Тишайшего. Но отпала окончательно и необходимость таиться и сдерживать себя. В конце 1670 года Морозова приняла тайный постриг. Теперь под пышной одеждой боярыни она носила жесткую власяницу.
Постриг, пускай и тайный, ко многому обязывал. Пространство для компромисса сузилось до размера дома. Но «верховая» боярыня — боярыня придворная, и ей невозможно замкнуться за стенами своей усадьбы.
22 января 1671 года Морозова отказалась присутствовать на второй свадьбе Алексея Михайловича, где ей предстояло «в первых стояти и титлу царскую говорити». От царского недовольства не спасла и ссылка на недуг. Отказ был воспринят не просто как вызов, но как демонстративное оскорбление государя. И все же Тишайший еще сдерживался, пытался образумить закосневшую раскольницу внушением и игрою на любви к сыну — ведь от ее строптивости могла пострадать карьера единственного сына Ивана.
Напрасно. Морозова непреклонна. Она сделала свой выбор. Терпение царя лопнуло. В ночь на 16 ноября 1671 года Морозова была взята под стражу вместе с сестрой, княгиней Е. П. Урусовой. В Чудовом монастыре власти учинили допрос сестрам. Обе стояли на своем и наотрез отказались причащаться по Служебникам новой печати. Настало время мучений и мытарств по тюрьмам.
Мучения Морозовой — особая статья. Для сторонников старой веры пытки и мучения — основания уподобить боярыню христианским первомученикам. Вот почему известная старообрядческая «Повесть о боярыне Морозовой» не скупится на их описание. Устрашить заблудшую овцу готовы все — и все отступаются, сокрушенные твердостью ее духа и веры. Сам патриарх Питирим, посрамленный боярыней, приказывает тащить вдовицу, «яко пса, чепию за выю», и ее тащат под надрывный крик патриарха: «Утре страдницу в струб! (то есть в костер, в сруб, в котором сжигают раскольников. — И.А.)», да так, что она «все степени (ступени. — И.А.) главою своею сочла».
Судьба Морозовой мало кого оставила равнодушной. Народ был поражен. Если богатая боярыня, один выезд которой «на аргамаки многи» сопровождали сотни слуг, «отрясла прах» богатства и роскоши ради старой веры, то не это ли лучшее доказательство истинности древнего благочестия? Морозова превращалась в героиню раскола, которой не хватало лишь мученического ореола — праведной смерти.
Толки о Морозовой беспокоили Алексея Михайловича. Боярыня становится не просто постоянным источником беспокойства в стране и в семье. Она — личный недруг государя, неблагодарная, закосневшая в своем упрямстве вдовица, забывшая о всех его благодеяниях. А мы уже знаем, сколь болезненно переносил Тишайший именно неблагодарность!
Этим отчасти и можно объяснить столь несвойственную Алексею Михайловичу жестокость. Он холодно и последовательно преследует боярыню. Ходатайство царевны Ирины Михайловны смягчить участь Морозовой решительно отклонено. В 1674 году Морозову и Урусову увозят в Боровский острог с наказом держать узниц в строгости и изоляции. Когда же в Москве узнают о послаблении режима и о посещении сестер близкими людьми, следуют новые меры. У заключенных отбирают книги, иконы и одежду. В остроге учиняют глубокую земляную тюрьму с тем, чтобы держать сестер в «тме несветимой» и «задухе земной». Под страхом смерти охране запрещено давать узницам питье и пищу.
Первой умирает Урусова. Следом, в ноябре 1675 года уходит из жизни Морозова. «Повесть о боярыне Морозовой» так описывает ее кончину. Изнемогая от голода, она обращается к охранявшему ее стрельцу:
— Помилуй меня, дай мне калачика…
— Нет, госпожа, боюсь…
— Дай хлебца…
— Не смею…
— Дай немного сухариков…
— Не смею…
Стрелец ничего не посмел — только по просьбе боярыни постирал ей перед смертью сорочку. Когда же «малое оно платно» стирал, «лицо свое омываше слезами, помышляющи прежнее ея величество, а нынешнюю нужду, како Христа ради терпит»[493].
Скорее всего, эти строки — вымысел автора, этикетное превознесение героини. Как и признание Алексея Михайловича относительно его распри с Морозовой: «Тяжко ей братися со мною — един кто от нас одолеет всяко». Совершенно прав был известный исследователь древнерусской культуры А. М. Панченко, усомнившийся в том, что самодержец мог «хоть на миг допустить, что его „одолеет“ закосневшая в непокорстве боярыня… В данном случае вымысел — это глас народа. Народ воспринимал борьбу царя и Морозовой как духовный поединок… и, конечно, был всецело на стороне „поединщицы“»[494].
Надо признать, что и в реальной жизни, и в исторической перспективе Алексей Михайлович проиграл поединок Морозовой. Если та сумела проявить в противоборстве с царем свои лучшие качества и привлекала на свою сторону симпатии народа, то Алексей Михайлович выглядит в этом конфликте далеко не лучшим образом: он оказался неожиданно злопамятен и мелок.
Кончина Тишайшего
Кончина Алексея Михайловича кажется неожиданной. Достигнув по тогдашним временам зрелого возраста, царь, по своему умеренному образу жизни и строгому постничеству, должен был жить и жить. Между тем проблемы со здоровьем возникли у Алексея Михайловича уже в 60-е годы. Царь страдал от повышенного давления. Может быть, именно этим объясняется его особое пристрастие к состоянию государевой аптеки. Он, не любивший переплачивать, готов был пойти на большие расходы, чтобы заполучить очередное чудодейственное лекарство, сулящее избавление от болезней.
Николаасу Витсену, не упускавшему случая разузнать все о жизни московских государей, удалось в феврале 1665 года расспросить царского «лейб-медика» Энгельгардта о состоянии здоровья Алексея Михайловича. Энгельгардт находился в этот момент в немилости, поскольку имел неосторожность заявить, «что царь такой же человек, как другие, что исцеление должно прийти от Бога, а от него зависит лишь применение того или иного лекарства». Ситуация с опалой, между прочим, очень русская: при том, что для русского человека была свойственна твердая вера в Божественный Промысел, иноземцев постоянно подозревали в намерении утаить свои истинные знания. В данном случае — в нежелании лечить по-настоящему. Опала и немилость должны были привести немца в чувство и побудить его к эффективному врачеванию.
