Екатерина Домбровская-Кожухова - Воздыхание окованных. Русская сага
…Отдохнувший Мальчик весело побежал по утоптанной дороге. По обеим сторонам цветет рожь, высокая здесь, густая, сквозь длинные колосья просвечивает сиреневое небо заката. Поднялся ветер и по полю пошли синие волны. Чудесно пахнет дикой ромашкой, васильками и цветущей рожью. Далеко, далеко не видно ничего, кроме синеющих волн высокой ржи. Навстречу едет обоз, хозяева спят на возах. «Это к завтрему на базар та в Бор», — заметил примолкнувший Григорий и вздохнул, — эка благодать та». Пала роса. Мы опускаемся в ложбину, по дну ее бежит маленькая журчащая речонка. Над водой клубится белый густой туман. Это русалки ткут себе, по народному поверию, венчальную фату к Иванову дню. Когда убранные купавами и острой осокой выйдут оне на опушку лесную, ожидая жениха-спасителя. Который не побоится зеленых глаз русалочьих, приголубит ее и поведет в церковь Божию венчаться, с той сгинут чары, и станет она вновь девушкой живой.
«Скоро до Ежова доедем, кормить станем и поспим та маленька, — говорит Григорий и, вдруг остановив лошадь, он соскочил с облучка достав из под него теплый бобриковый халат, он старательно закутал меня: «Мотри, не простынь та грехом, тут не близко, нахолодуешь еще». Эта заботливость меня очень тронула, — недаром он обещал дядичке поберечь как свою. Но крестьяне вообще к своим редко проявляют подобную заботу, так что Григорий был во всяком случае исключением, это мое мнение вполне подтвердилось потом. (…) Совсем засыпая, я слышу едва мерное дребезжание привязанного к передней грядке ведерка».
* * *
Если бы иной, строгий во нравах человек истолковал бы Верин «проект» (путешествие) как странное проявление необоснованного риска и авантюризма, то неплохо знакомый с семьей Жуковских увидел бы здесь деятельную натуру и благостное, не ведающее зла, доброе расположение к миру. Мы бы, уже привыкшие совсем к другим отношениям между людьми, сегодня тому подивились, а тогда Россия иной была и люди совсем на нас непохожие. В том мире — в зоне духовной, в жизни душ человеческих — преобладали светлые тона и энергии, добрая изначальная предрасположенность людей друг к другу, которая порождала совсем иной и ныне нам незнакомый, забытый климат жизни.
Мы, нынешние, даже сами того не подозревая, уже заранее ждем от мира, от людей и вообще со всех сторон враждебности и подвохов, живем на миру как в западне. Напряженные лица, тяжелые взгляды, холодные и настороженные ответные реакции — что это как не действие в человеках демонических сил? Теперь многие идут, бегут к Богу, к спасительной пристани Церкви, но даже и там им оказываются потребны годы и годы для того, чтобы с Божией помощью вытравить из себя эту подозрительность, этот смрад, очиститься и вдохнуть иного воздуха и настроя, чтобы несмотря ни на что — светить миру и излучать в него тепло и любовь.
…Однажды, вначале церковной жизни, когда духовные новобранцы особенно сильно чувствуют носящую их на руках чудную помощь Благодати Божией, когда удивительной ревностью горит такое новорожденное о Христе сердце, и даже тугое кольцо скорбей не способно его погасить, потому что все все в этом море начальной благодати воспринимается иначе, — вот в такое именно удивительное время и привиделся мне тот незабываемый сон, а, вернее, всего лишь одна картинка из сна, живой кадр…
Увидела я храм — не так уж и великий по объемам, но обрамленный не стенами, а высоченными и настешь открытыми до неба арками, без купола, — нечто подобное неземным видениям Джованни Пиранези. В эти арки и сверху вливался необычайный, густой, почти физически ощутимый, насыщенный свет. Шла служба, и храм был до отказа заполнен людьми, которые стояли в страшной тесноте, так что я только что и сумела, как еле-еле примоститься на самом краю последней, (за мной уже ничего и никого не было), а потому мне почти ничего не было видно впереди, кроме спин и голов и этих залитых светом арок. Зато я чувствовала, вкушала и вдыхала совершенно неописуемый — свежий? благоуханный? насыщающий? обновляющий? ликующий? — неземной в о з д у х …
На следующий день я отправилась ко службе в наш монастырь, и там тоже оказалась позади всех. Передо мной были людские спины: у кого почти прямые, у кого — согбенные с низко опущенными главами… И вот тут-то в одно мгновение я и прочувствовала, что такое был т о т воздух, и ч т о такое было там, а что — здесь, у нас. Не просто камера удушья, не просто нехватка кислорода, — нет! Всем своим существом я ощутила страшное давление лежащей на всех впереди стоящих людях тяжести, на их плечах и спинах, и в них самих — во всех телах — тяжесть, пригнетающая долу ужасная тяжесть…. Мне же только несколько кратчайших мгновений было легко, как там, во сне, чтобы я была способна сравнить, но как только сравнила, так все и исчезло: я перестала ощущать гнетущую тяжесть других, впрочем, как и свою собственную.
Многих из прихожан я очень хорошо знала: милые, добрые, поистине церковные люди, но, Боже мой! Что же мы все несли в самих себе и на своих плечах! И что же потребно было сделать человеку, чтобы скинуть, выбросить из себя этот стопудовый груз и обрести ту, неземную легкость, счастье, желание полета…
* * *
Вспоминая о трогательной родовой незлобивости и совершенно естественной благорасположенности к всем людям Жуковских, я вовсе не предполагаю на этом основании утверждать, что внутренняя глубинная чистота и мягкость сердца есть полная страховка от заблуждений, ошибок и греха. Знаю, что и Верочка в глазах строго моралиста подверглась бы, несомненно, жесткой критике. Да и подвергалась! Как во времена революционные, поскольку была знакома с Распутиным и попала в водоворот следствия Чрезвычайной Комиссии Временного Правительства, а там была такая сшибка политических контрастов и подспудных тайных сил, что Верочка вообще чудом унесла оттуда ноги живой, так и в наше время.
Были люди и тогда, и сейчас, которым нужно было кровь из носу опорочить ее жизнь, душу, и самое ее перо ради своих политических корыстей. Мало кому пришлись по вкусу ее объективные записки и зарисовки о хлыстовских «живых богах», о Распутине. А она, может и сама того не сознавая, стала уже настоящим классическим русским «физиологическим очеркистом» — в 60-ые годы XIX века на русской реалистической почве родился такой замечательный, очень жизненный и правдивый жанр документальной прозы, за которым мне почему-то кажется, несомненное будущее и расцвет такой литературы — впереди. И могу попробовать даже сказать, почему…
Как воздух России нужно православное по духу по мышлению, по видению искусство, и в первую очередь литература. Но сочиненные герои, фантазии и вымышленные сюжеты… Как-то это не совмещается с чистотой и святыней религиозно-правдивого взгляда на мир. В такой литературе выше всего будет цениться искренность, исповедальность (великая черта русской классической прозы), а искренность будет цениться такая, где слышен будет действующий в ней Дух Благодати Божией, а не комок «говорящих» человеческих страстей.
