AНДЖЕЙ ДРАВИЧ - ПОЦЕЛУЙ НА МОРОЗЕ
Так, полегоньку, складывался мой круг неофициального русского общения. Он стал гораздо полнее, когда я начал регулярно приезжать по частным и семейным приглашениям: тут уж у меня не было никаких официальных обязанностей, масштабы и темпы осуществления моих профессиональных начинаний зависели только от меня. Это дарило чувство упоительного психического комфорта. Я пребывал в самом ядре системы, но – почти – не контактировал с нею. Этажи бюрократии, пирамиды иерархических структур высились где-то надо мной, а я вел частную жизнь. Кружил от дома к дому, рекомендуемый одними людьми следующим. Система рекомендаций соблюдалась неукоснительно. Люди, взаимно доверявшие друг другу, передавали меня из рук в руки. Мне оставалось беречь свою репутацию, чтобы не подвести рекомендателя. Понятно, эта цепочка не была герметично замкнутой. Иногда на пути оказывался нек-то случайный, кто, забрав время, не оставлял хорошего впечатления, другим же, естественно, сам я мог не прийтись по вкусу. В целом, однако, всё протекало довольно гладко. Друзья друзей моих друзей жили не только в главных городах, но и по всему Союзу, и когда я стал ездить по стране, знакомые озаботились тем, чтобы снабжать меня алма-атинскими, ташкентскими и тбилисскими адресами и телефонами.
Вот пример. Я приезжаю в Киев, имея координаты Виктора Некрасова. Звоню: «Виктор Платонович, я такой-то, меня рекомендует А.». – «А.? Да, это наш близкий друг. Как его здоровье? Вы надолго?» – «На неделю». – «Очень хорошо. Завтра я, к сожалению, занят. Позвоните, пожалуйста, послезавтра, и мы обо всем договоримся». Звоню через два дня. «Андрей Иосифович? Рад вас слышать. Вчера как раз звонил А., очень тепло о вас отзывался. Приходите, жду». В этом некрасовском тексте была одна неточность: Виктор Платонович сам позвонил в Москву, чтобы спросить А., тот ли я, за кого себя выдаю. Я знал об этом, и Некрасов был в курсе, что знаю, но мы не чувствовали взаимной неловкости, поскольку речь шла о практике поведения в таком своеобразном государстве, как Союз. Правда, ситуация оказалась не совсем типичной, так как А. должен был раньше связаться с Киевом: обычно всё происходило за моей спиной. Порой я вручал новым знакомым рекомендательные письма.
Эффект был всегда тот же: полное доверие к пришедшему. Кроме всего прочего, этого требовало уважение к рекомендателю.
Так в стране лишь чуть притупленной бдительности, разветвленного полицейского контроля и раздуваемой в течение многих лет шпиономании действовал и, полагаю, действует по сей день не подвластный властям второй круг межчеловеческого общения.
Конечно, изложенная схема несколько идеализирована. В действительности случалось, что люди оказывались легкомысленны, не утруждали себя проверками, доверяли общим впечатлениям. В какой-то момент сложилось даже опасное мнение, что все поляки – сплошь порядочные люди. В результате случился шумный, хотя и не столь уж серьезный по своим последствиям, провал. В одном московском доме группа довольно известных лиц принимала Ежи Путрамента. Разговор шел искренний, без обиняков. К сожалению, не приняли во внимание характер гостя, который любил доносить и делал это даже тогда, когда обстоятельства к тому не принуждали. Участников беседы вызвали в соответствующие партийные инстанции, где долго и нудно поучали насчет опасности идеологических шатаний, вовсе не утаивая, кстати, источник полученной информации.
Если я оказывался абсолютно новым человеком, то доверие не исключало серии контрольных вопросов, которые хозяева искусно вставляли в диалог, начинавший знакомство. Речь шла о том, стоит ли трактовать меня серьезно. А посему – как бы между делом – интересовались, у кого я уже побывал, что в последнее время прочитал, что об увиденном и прочитанном думаю, знаю ли в Польше такого-то и сякого-то и какого мнения о них. Это также была обычная практика, к которой прибегали сознательно, сопровождая разговор понимающими полуулыбками обеих сторон. Естественно, специалисты, к кому я обращался за помощью по профессиональным проблемам, проверяли en passant (мимоходом) мою компетентность: но это уже процедура, используемая на всем свете.
Так выглядело, как правило, начало – а дальше? Сильно разочарую тут тех, кто хотел бы узнать о программах и концепциях, с какими меня знакомили. Ничего такого не было. И вовсе не по причине сугубой осторожности. Всё это было так давно, что, руководствуясь заявленным принципом полной искренности, я мог бы, изменив некоторые обстоятельства, дать вам понять, что кое о чем слышал. Но не дам, поскольку не слышал. Честное слово. Никогда от таких встреч не пахло конспирацией, здесь не возникали очертания каких-либо организаций. Звучали только свободные русские слова – типичный разговор интеллигентов. Кружила та «пара мыслей, что совсем не новы», как говорил наш Норвид.[5] Новым – для меня, пришельца – было само насыщение этих дружеских встреч беседами серьезного содержания. Возможно, это означало лишь, что в Польше я оказался не в лучшем окружении (действительно, после ухода из СТС мне не хватало собеседников для доверительного разговора). Но факт, что там, где я пребывал, за столом шла только легкая светская болтовня, более всего ценились сплетни и анекдоты. Тут обнаружился мой прирожденный дефект: на меня всё это нагоняло смертельную скуку, около одиннадцати я мечтал о том, чтобы отправиться спать, столь очевидным для всех образом, что становился объектом постоянных шуток окружающих. Здесь же, в России, я ходил из дома в дом, засиживаясь до трех-четырех часов утра без малейших признаков сонливости.
Суть этих разговоров, их атмосфера, аромат? К сожалению, этого не передать словами. Абсолютно искренние, с полным доверием к собеседнику и с готовностью выслушать его. Рассказы о собственной судьбе и судьбах других, перед которыми блекла любая литература. Объяснения, кто есть кто на самом деле и кем был в прошлую эпоху. Споры о будущем России. Вопросы о Польше, включая почти обязательный, задаваемый обычно в самом начале и звучащий с оттенком грусти и затаенной надежды: «А поляки очень нас ненавидят?». Проблемы жизни и механизмы деятельности писательской организации. Свежие остроты и частушки. (Анекдоты ходили тогда целыми сериями. Великолепен был юбилейный цикл по случаю столетия Ленина – спонтанная реакция на развязанную властями оргию «новояза»). В соответствии с давними русскими обычаями, здесь и там читали и декламировали собственные стихи и короткую прозу. Это были, как правило, вещи, которые я встречал позднее в журналах и книгах, но индивидуальная авторская экспрессия придавала им особое звучание. До сего дня звучат в моих ушах большие куски «Сказки о дожде», пропетые Беллой Ахмадулиной словно адресованная небу и бесконечная кантата; полный беспокойства глубокий голос Юнны Мориц : «Мама – ласточка» Мама – синичка!», хриплые интонации Дэзика Самойлова в «Анне, Пестеле и поэте»». Случались встречи с бардами, а это было невообразимо обширное племя, тогда долгими ночными часами продолжались целые гитарные турниры – песня на песню и еще раз песня. Потом в моей голове кружились пестрые гирлянды текстов с проблесками запавших в память мотивов, которых затем никогда не удавалось отыскать – как, скажем, этот, ни на что не похожий, песенки о трупе со свирелью:
