Лео Яковлев - Победитель
Убедившись, что немецкие танки, отстрелявшись, куда-то исчезли, Фима и бывшие с ним солдаты поднялись на ноги, отряхнулись от снега и, осмотревшись, решили идти к передовой в надежде встретить там свои части. Пошли камышами, не выходя на дорогу. Потом Фима вспомнил, что, идя без оружия и неизвестно куда, он почему-то думал: знает ли Сталин, что здесь происходит. Однако его размышления о степени осведомленности вождя о заднепровских делах были прерваны треском ломающихся где-то впереди камышей. Пригляделись: свои — упряжка лошадей тянет пушку. За упряжкой шло несколько солдат и с ними офицер — явно «лицо кавказской национальности».
— Вот и харашо, — сказал он с грузинским акцентом. — Теперь у моей пушки и пехота появилась!
Подивился Фима: только он об одном грузине подумал, так сразу и другой объявился. Пошли дальше вместе в надежде выбраться из окружения и опять в сторону от передовой. И тут у Фимы образовался провал в памяти: куда делась пушка, куда делся офицер-грузин, куда делись солдаты-попутчики? Помнил он лишь то, что каким-то образом он остался в камышах один. Стоит и думает, как ему найти своих. Начался восход солнца, но ему казалось, что даже при свете зари в небе видны следы трассирующих пуль. Фима выбрался из камышей и один-одинешенек пошел прямо по заснеженному полю, не разбирая дорог. Шел, ни о чем не думая. Увидел на пригорке опрокинутый тупоносый немецкий грузовик. Из кузова его вывалился всякий скарб и в том числе развязавшийся крестьянский мешок, а из него высыпались сушеные вишни. Фима набил карманы этими вишнями и пошел себе дальше, поплевывая косточками. Сколько времени шел — потом вспомнить не мог. Пытаясь объяснить себе все, что с ним произошло, решил, что он, по-видимому, был контужен взрывом, уничтожившим и пушки, и лошадь, и всех его спутников. Но это было потом, а тогда он просто шел и плевался вишневыми косточками и вдруг увидел впереди чернеющие на снегу холмики черной земли от свежевырытых окопов. Тут уже включилась наблюдательность и ожила способность думать: по тому, как близко друг от друга были вырыты в земле ячейки, понял — свои. Значит — передовая. Пошел он на эти ячейки, не пригибаясь, и только подойдя к ним, понял, что рисковал: могли же пристрелить «на всякий случай», не разобравшись. Не пристрелили. Услышал русскую речь и не сразу осознал, что вышел не просто «к своим», а в расположение своего взвода, вышедшего из окружения.
После войны и еще много лет спустя Фиме рассказали такую притчу: один набожный человек предстал после смерти перед Богом и сказал Ему:
— Как же так. Я беззаветно верил Тебе, но Ты мне никогда не помогал?!
— Ты ошибаешься, — ответил ему Бог и открыл перед ним весь его жизненный путь: — Видишь, это вот твои следы, а рядом с ними — другие? Знай, что это Мои следы и что Я постоянно шел рядом с тобой.
Посмотрел человек и увидел, что, действительно, рядом с его следами видна цепочка следов других.
— Но посмотри, — сказал он Богу, — вон там второй след на большой протяженности исчезает вовсе. Значит, Ты все-таки покидал меня на какое-то время?
— Нет, — ответил ему Бог. — Там, где остается один след, то это след Мой, а не твой, потому что на этих, самых трудных, отрезках твоего жизненного пути Я нес тебя на Своих руках.
И Фима понял, что эта притча о нем, что ту часть пути из немецкого окружения, которую он никогда не мог вспомнить во всех деталях, Господь нес его на Своих руках.
А тогда оказалось, что буквально через несколько минут после того как Фима ушел за соломой, взводный получил приказ сниматься с позиции. Чтобы ребята не разбежались по полям в поисках Фимы, он сказал им, что Фима уедет «следующей машиной». Хоть этой машины никто нигде не видел, но словам взводного всем так хотелось верить, что они спорить не стали. Ситуация же по всей видимости была критической. Рассказав обо все этом Фиме, ребята возвратили ему автомат, и с тех пор он без автомата даже по малой нужде не ходил. Такой вот вывод сделал он для себя из этого происшествия. Чтобы как-то восстановить в памяти весь свой «драп», Фима попытался разыскать хоть кого-нибудь из своих попутчиков, но ни начальника штаба, ни солдат, шедших с ним в камышах, ни офицера-грузина, сопровождавшего пушку, он больше никогда не видел. Не нашлись и его вещмешок и полевая сумка младшего командира.
В потерянной же сумке находились полностью оформленные им документы на вступление в коммунистическую партию. Эти бумаги, если бы они попали к немцам и те в них сумели бы разобраться, еще более убедили бы их в мысли, что они воюют с «жидо-большевиками». Так получилось, что во время этого драпа Фимина 64-я бригада понесла очень много потерь и ее остатки перевели в 6-ю бригаду этого же корпуса. Там была другая «партийная организация», и свои партийные хлопоты Фиме пришлось бы начинать с самого начала. В конце сорок третьего, когда на Восточном фронте началось практически безостановочное наступление красных, СМЕРШ уже не столь тщательно изучал обстоятельства выходов из окружения, тем более в таком воинском соединении, как механизированный корпус, которому по роду деятельности приходилось совершать глубокие рейды в тыл противника и потом — «драпы», представлявшие собой по сути дела как раз те самые, так любимые «особистами» и часто неорганизованные «выходы из окружения». Однако при подаче нового заявления «в партию» пришлось бы сообщить о потере «важных партийных документов», типа вшивой анкетки и каких-то бумажек «с резолюциями», так как скрыть такой «факт» Фима бы не посмел, а каяться ему не хотелось, и он остался «беспартийным большевиком». В отличие от Рабиновича из анекдота, добавлявшего к известному «партийно-патриотическому» штампу: «Если погибну, прошу считать меня коммунистом» веселые слова: «А если нет, то — нет», Фима в те времена был пламенным «советским патриотом», прошедшим школу пионерии и комсомола, и некоторое время уже после войны он был удручен своей «беспартийностью». Ему казалось, что он, участник и инвалид войны, должен быть в «партийных рядах». Так продолжалось до конца сороковых, а в памятном пятьдесят втором его мудрый тесть Зельман Семенович в тихой беседе разъяснил ему, что «коммунистическая партия» не есть союз идейных и благородных героев, а большей своей частью представляет собой сборище подонков, рвачей и карьеристов, стремящихся с помощью своего «членства», а не данных Богом способностей обойти в борьбе за жизненные блага более одаренных людей и заставить их работать за себя и на себя. В заключение мудрый Зельман Семенович заговорил стихами на незнакомом Фиме языке, а потом сам, как мог, перевел свои слова. Его перевод напомнил Фиме начало одного стихотворения Шевченко из «Кобзаря», имевшегося в его харьковском доме до войны:
