Арман Лану - Здравствуйте, Эмиль Золя!
«Париж ничего не прибавил к нашей дружбе, быть может, ей теперь недостает животворного солнца Прованса… И все-таки я всегда считаю тебя своим другом»…
Какое падение! Комната кажется ему омерзительной. Берта тоже. Он томится в собственном тесном мирке. Невозможно открыть обмерзшие окна. Впрочем, это удручает его больше всего. Его раздражает унылая суета в меблированных комнатах на улице Суфло: вечное бульканье в раковинах, истошные вопли, песни пьяниц…
«Я все это помню. Когда мне было особенно больно, подземный ход внезапно обрывался непроходимой стеной, и я задыхался от ярости, что не могу пройти, охваченный бешенством, я вступал в борьбу с препятствиями, начинал работать ногами, кулаками, головой, приходя в отчаяние, что мне никогда не удастся пробиться сквозь груду обломков, все время выраставшую передо мной. А потом иной раз стоило мне только дотронуться до нее пальцем, как все исчезало. И я свободно шагал по расширенному проходу, страдая лишь от усталости после пережитого волнения… Самое забавное, что, когда я шел по подземелью, я меньше всего помышлял о том, чтобы возвратиться назад…»[17]
У поклонника Мишле плохое зрение, болезненный вид, заострившийся нос, обвисшие усы, скорбный рот. Подбородок прячется в темной бороде. Голос — резкий, хриплый; жесты — торопливые, нервные. Руки все время в движении.
У Ашетта, на улице Пьер-Сарразэн, в темной комнате за книжной лавкой, будущий романист в течение дня упаковывает только что вышедшие книги Эдмона Абу. «Целый час я наблюдаю за работой каменщиков; они уходят, возвращаются, поднимаются, спускаются и кажутся очень счастливыми. А я все время сижу и считаю минуты, которые отделяют меня от 6 часов». «Буржуйчик» завидует этим беззаботным рабочим. Это знаменательно. Но он теперь не голодает. Сытость придает ему силы. Надежды возвращаются: «Я почти одинок. Решено: в ноябре надо найти моему сердцу пристанище; мечты хороши в шестнадцать лет, а в двадцать, особенно если прожить такую жизнь, как моя, — нужна реальность».
В это время он встречает одного человека, моложе его на год, хмурого и твердого, с резкой четкой походкой, с властным голосом, еловой — вожака. Вместе с бывшим сапожником Пьером Дени, с Толем и Жерменом Кас эта хитрая бестия основал еженедельник «Травай», враждебный Империи. Под крупным заголовком еженедельника набрано: «„Травай“ выходит тогда, когда может». Золя вовсе не нравится этот грубоватый парень, но он страстно желает печататься. И отдает ему вместе с другими произведениями поэму о «сомнении»:
Смелей, мой век, смелей! Иди вперед, вперед!
Сулит нам зарю пылающий восход.
Час пробил, господа! Пускай же новый Спас,
Погибнув на кресте, из бездн выводит нас!
— Плохо! — отрезал этот двадцатилетний главный редактор.
Религиозные нотки не понравились Жоржу Клемансо. Тем не менее «Сомнение» было опубликовано рядом с очерком Мелина об Эдгаре Кине и статьей Андрие; один из них — будущий премьер-министр, другой — будущий префект полиции. Золя счастлив, что его напечатали. Однако после восьмого номера 23 февраля 1863 года «Травай» был закрыт, а Клемансо, Толь и Карре — арестованы за то, что расклеили на площади Бастилии воззвание с призывом к бунту. Клемансо получает месяц тюрьмы в Мазасе. Золя боится, как бы не потерять место. Но беспокоиться было не к чему.
В один из дней 1863 года, когда сотрудники уже разошлись после окончания работы, он кладет на письменный стол патрону собственную рукопись. Это «Любовная комедия» — сборник стихов, составленный из «Родольфо», «Паоло» и «Эфирной». Золя следует дорогой Данте: Ад, Чистилище и Рай Любви. Да, да, ни больше ни меньше. Двое суток он с трепетом ожидает ответа. Наконец Луи Ашетт, удачливый издатель «Библиотеки фантастики» и «Дорожной библиотечки» принимает своего служащего:
— Сборник неплох, но он никогда не разойдется. У вас есть талант. Пишите прозу.
Золя заливается краской. Патрон доверил ему отдел литературной рекламы издательства и удвоил оклад. Писать прозу? Но роман его еще не готов! Он принимается за новеллу «Сестра бедняков» и передает ее Луи Ашетту:
— Господин Золя, я не могу ее напечатать! Наши читатели — католики. А вы, вы бунтарь!
Золя размышляет, раздумывает об «Исповеди Клода», которую хочет посвятить Байлю и Сезанну, о «Сказках Нинон». Что выбрать? Куда пойти? Он внимательно перечитывает собственные стихи:
Куда стремитесь, тучи,
Горя, светясь вдали?
Таите шквал могучий
Иль грозы принесли?
Сурово брови хмуря,
Скрывая блеск лазури
И солнце от земли?
Он пытается быть предельно объективным. Суровое замечание Луи Ашетта порождает у Золя какое-то смутное стремление к действиям. Наполовину убедившись, что дорога его иная, мечтая об успехе любой ценой, он отказывается от поэзии. В 1864 году он передает несколько стихотворений в «Нувель ревю де Пари», но это его последние стихи. Отныне он будет записывать их только в записной книжке.
Двадцать лет спустя, когда Поль Алексис вздумает опубликовать юношеские стихи Золя, автор откажет ему:
«Они слишком слабые и несовершенные; впрочем, не хуже тех стихов, которые мои однолетки упорно пытаются зарифмовать. Я горжусь только тем, что я осознал собственную посредственность как поэта и мужественно взялся за грубое орудие нашего века — за прозу».
Из юноши, когда-то тосковавшего о любимом фонтане под платанами, из маленького провинциала, покинувшего родину, бедного, экзальтированного и нервного, который хотел быть Ролла, вдруг вырастает Растиньяк — сын нищеты и неизбежности.
Часть вторая
ГОДЫ СТАНОВЛЕНИЯ
О боже! Бысть остроумным —
До чего же это глупо!
Глава первая
Редко случается, чтобы юноша вдруг сразу превратился в мужчину. На одною Радиге, этого оранжерейного цветка, выхоженного Кокто, приходится не так уж много самих Кокто, который перехватил через край, написав: «Поэт Кокто, родившийся в двадцать семь лет». Часто (и, кстати, особенно у художников) между юностью и зрелостью тянется как бы вторая юность — некий неизведанный период, неприметный какое-то время для человека.
