Пётр Киле - Дневник дерзаний и тревог
В том же году я написал пьесу "Цветной туман" с диалогами в прозе. Впрочем, театр по-настоящему меня не интересовал, может быть, мне просто не привелось видеть спектакль, который всецело захватил бы меня. Я любил читать пьесы великих драматургов, исполненные лаконизма, пластики и поэзии. Драма как жанр хороша тем, что в ней нет места беллетристике. Это наиболее чистая форма сама по себе. Вероятно, был свой резон в том, что я опробовал эту форму, прежде чем перейти к прозе, с чего начал некогда, словно, наконец, завершил необходимый, но мною упущенный в годы скитаний круг юношеского ученичества, когда, как правило, пишут стихи.
Мне казалось, я пишу роман, большой, в 400-500 страниц, и набросал около того... К счастью, хотя в ту пору я впадал в отчаяние, материал распался на небольшой цикл совершенно маленьких рассказов, которые вскоре вновь соединились - в повесть "Птицы поют в одиночестве", опубликованную в журнале "Аврора", как я уже упоминал.
Теперь мне ясно, что вошел я в литературу быстро, без задержки, каким-то чудом избежав всевозможных трудностей, издательских проволочек. Иного рода трудности и беды подстерегали меня. Я словно это предчувствовал, и в те два-три года, когда все складывалось у меня удивительно счастливо, за исключением вопроса об отдельной квартире, сознавая это, ничуть не обольщался относительно своих первых успехов. Наоборот, я чаще испытывал досаду и смущение. Бывало, выйдешь на прогулку, идешь мимо газетных стендов, и вдруг замечаешь что-то знакомое: "Я живу в России..." Ведь это цитата из моей повести! Это и название статьи обо мне.
Бывало, нечаянно включишь радио - звучит что-то знакомое... Это читают отрывок из моей повести, волнение токами пронизывает тело, как от любви и счастья. У меня готова вторая и третья повести, они складываются в трилогию... Пьеса "Цветной туман" о поре, когда я разносил почту, с местом действия там же, почти целиком вошла во вторую повесть под тем же названием...
В журнале "Аврора" они вскоре были опубликованы, стали входить в сборники молодых авторов... Отклики, рецензии, письма, предложения... Казалось бы, что? Все вызывало скорее не радость, а досаду и смущение, может быть, потому что я уже смотрел на свои первые повести, как на детский лепет, и ставил перед собой великие задачи.
Как же иначе? Общее состояние нашей литературы тоже мало радовало, а подчас вызывало горечь. Подлинных произведений искусства, высоких поэтических созданий не было, а хуже всего - вроде бы никто не помышлял о них, ни писатели, ни критики, ни читатели. Вкус к эстетически содержательной форме, казалось, был утрачен и давно, может статься, еще с 30-х годов, в результате гонений и запретов. Ведь даже Бунина нам приходилось открывать заново, с опозданием, не говоря о многих крупнейших художниках XX века.
По ту пору я зачастил в Публичку читать Джойса и Пруста, которых у нас широко переводили в 20-30-е годы, а потом перестали издавать лет 50. С первых фраз "Улисс" Джойса и "В поисках утраченного времени" Пруста страшно заинтересовали меня... Это художники по преимуществу; они-то и создают высшие образцы, пусть на ограниченном, одностороннем материале, те поэтические произведения искусства, которые становятся явлениями мировой культуры.
Начало романа Джойса удивительно по новизне, так и веет мифом, но столь богатая, эстетически содержательная форма не терпит многословия, почти добрая половина романа мне показалась лишней, что вызывало досаду. И в "Портрете художника в юности", прочитанном гораздо позже, я нашел начало удивительным, а конец почти нестерпимым из-за длиннот.
С Прустом я находил у себя много общего, но, думаю, это в лирическом пафосе воспоминаний детства и восприятия искусства, а философия творчества писателя мне чужда. Лет через десять, когда у нас стали вновь издавать отдельные тома романа Пруста, он уже не вызвал у меня особого интереса, тоже показался излишне многословным. Джойс и Пруст - хорошая школа для писателя, но это при условии, если последний не последует за ними... Куда следовать? Они создали замкнутые системы, с ясным сознанием тупика, в котором оказалась западная цивилизация.
Если у Джойса тема декаданса и распада (декаданс - это следствие истекшего времени, впрочем, как и миф, воспринятый как современное состояние мира) ощущается физически, то у более утонченного Пруста его прекрасный роман тоже отдает безысходностью в конечном итоге. Это взгляд назад, когда нет настоящего и будущего. Это состояние, в котором ныне оказалась Россия.
Между тем у нас впервые с 30-х годов стали шире переводить произведения крупнейших писателей Запада, что уже создавало повышенный интерес к ним, и некоторые из них - Хемингуэй, Сэлинджер, Сименон, даже сложнейшие, как Кафка и Фолкнер, становились модными авторами. Но мода - это не собственная сфера искусства и подлинного читательского интереса. Ведь зачитываются порой тем, в чем ничего не понимают или понимают все навыворот.
Также, чуть позже, произошло и с произведениями диссидентов и эмигрантов, с подменой одних идеологических пристрастий иными, вне собственно эстетического вкуса и интереса, с переходом к чернухе и порнухе.
По сути, модернизм уже заключал в себе разрушение вкуса, воспитанного на классической литературе XIX века. К примеру, романы Фолкнера не заинтересовали меня: однозначность приема, идентичность содержания, самодовлеющий, сугубо американский провинциализм, когда некая глубинка выдается за целый мир, грубая, дикая патриархальность, возвеличенная библейскими и мифологическими мотивами, - все это я не воспринимаю прежде всего эстетически, ибо масштабы смещены, мера нарушена, разумеется, в самой действительности, что отразил великий художник, пожалуй, с излишним старанием и последовательностью.
По существу, все уже было сказано в романе "Шум и ярость". Это наиболее лаконичное и самое задушевное произведение Фолкнера. Это не проза, а особый поэтический язык, несущий в каждом слове, в каждой фразе неисчерпаемое содержание. Книга возбуждала у меня массу воспоминаний, самых заветных, самых сокровенных и сладко стыдных, а персонажи ее, казалось, были взяты из мира моего детства.
Думаю, многие читатели просто отбросили "Шум и ярость", как нечто чуждое и по форме, и по обнаженности содержания, проявив не просто невежество. Вкус, воспитанный на традициях русской литературы, хотя и не отвергает Фолкнера и других западных писателей, но, пережив увлечение ими в силу новизны или по моде, возжаждет рано или поздно родного мира. Тем более все крупнейшие художники Запада и Востока отсылают нас к нашим классикам.
