Юрий Сушко - Любимая женщина Альберта Эйнштейна
Правда, «несерьезное отношение к визовым документам» вовсе не стало препятствием для скульптора уже в следующем году участвовать в 14-м Международном венецианском биеннале.
Вообще-то, состав делегации советских художников за время американской экспедиции изрядно «похудел». Кроме Коненкова, в США остались также Захаров и Мекк. По пути на Родину Сомов заехал в Париж, да и застрял там навсегда. Виноградов бросил якорь в Риге. Таким образом, в Москву вернулось лишь трое из восьми триумфаторов: Сытов, Трояновский и Игорь Грабарь.
Для американской публики Коненков оказался необычайно интересен. Они увидели в нем ярчайшего представителя русской скульптурной школы, носителя старых традиций. Работы мастера в дереве стали подлинной сенсацией. Американскому широкому зрителю дерево как скульптурный материал не было известно. Его работы назвали «скульптурной музыкой дерева». Однако это понимали далеко не все. Игорь Грабарь накрепко запомнил, как во время американского вернисажа обхаживал одну потенциальную покупательницу, которая выказала интерес к деревянным работам Коненкова: «Я часа два возился с этой толстой теткой, имевшей фигуру такого же деревянного обрубка, как и те, из которых Коненков резал свои скульптуры. Я объяснял ей все достоинства этой скульптуры. Мы все решили, что Коненков продаст, по крайней мере, три своих скульптуры. Он сам стоял возле, не понимая ни слова, но преисполненный самых радужных надежд. Внезапно она открыла рот и, дотронувшись до одной из скульптур, спросила глухим, сонным голосом:
– А скажите, это все машинная работа?
Повернулась и ушла. Вот Америка...»
Сергей Коненков очень любил работать с мягкими породами: липа, осина. Но пришлось работать и с дубом. В Центральном парке, вблизи которого Коненковы обосновались, мощнейший ураган, как бригада лесорубов, прошелся по нему, вырвав с корнями сотни деревьев. Дубовая древесина досталась художнику почти что даром, и он с удовольствием стал осваивать новый материал, увлекшись созданием скульптурной мебели. Нет, он не проектировал формы кресел или стульев. Коненков создавал из пней и древесных стволов самостоятельные именные скульптуры, образы которых заимствовал у природы. Так появилось «Кресло Сергей Тимофеевич», «Стул Алексей Макарович» и другие удивительные работы.
Жена Рокфеллера, увидев эксклюзивные образцы мебельного искусства, предложила за них любые деньги. Но Коненков наотрез отказался:
– Мебель я продать не могу, она не моя, я ее подарил жене.
Мадам решила, что мастер набивает цену. Но Сергей Тимофеевич вновь и вновь повторял:
– Я вам сказал уже: я не могу продать. Это подарок, а подарки не продают.
Во время работы Коненкову было необходимо общаться со своей моделью. Конечно, он предпочитал работать с русскими людьми, чтобы обходиться без услуг переводчика. Так, он сделал замечательные портреты композитора Сергея Рахманинова, академика Ивана Павлова, многих известных российских эмигрантов.
Знаменитую исполнительницу русских народных песен Надежду Плевицкую скульптор слушал еще в дореволюционные годы, а встретившись с ней в Штатах, попросил позировать ему. Она приходила к нему на сеансы-свидания в том праздничном наряде курской крестьянки, в котором появилась на сцене еще в 1914 году: сарафан, кокошник, жемчуга. И всегда заметно волновалась, как это всегда случалось с ней перед концертами. Но стоило мастеру начать работать, Плевицкая тихонько напевала только для него «Помню, я еще молодушкой была...» или «На старой Калужской дороге...».
Временами она напоминала ему Таню Коняеву. Ее тоже отличала грубоватая красота, крутые скулы, сочные губы, сильные руки, какая-то, простите, животная сила и природное здоровье. Как-то во время очередного сеанса Сергей Тимофеевич подошел к Надежде, нежно прикоснулся к подбородку, чтобы иемножко поправить осанку. Певица тотчас прижала щекой его руку к своей ключице, глядя Коненкову в глаза, и чуть слышно засмеялась: «Сережа, ты же меня истомил всю, старый дурачок...» Сама рывком стянула с него через голову рубаху, пробежалась губами по могучей груди и повлекла за собой...
Когда в 1940 году Сергей Тимофеевич узнал о том, что Плевицкая умерла на французской каторге, осужденная как агент ОГПУ за соучастие в похищении в Париже главы Русского общевоинского союза генерала Миллера, он беспробудно пил горькую целую неделю, если не больше.
Со своим вечным обидчиком Шаляпиным Коненкову работать было крайне трудно. Не только из-за того случая на приеме. Просто певец с большим трудом выдерживал длительные сеансы, ему тяжело было неподвижно сидеть перед скульптором. Его постоянно отвлекали телефонные звонки, он все время вскакивал, бегал по комнате, часто куда-то уезжал раньше оговоренного времени. А иногда сам хватался за карандаш, делал какие-то наброски, даже пытался лепить. И вновь ни с того ни с сего исчезал по своим делам. Однажды ворвался к Коненкову, весь кипя от возмущения:
– Представь, Серега, они там лишили меня, Шаляпина, звания народного артиста Республики!.. Больше того, вообще запретили мне возвращаться в СССР!
– За что?
– За то, что я якобы не желал, вот, слушай, «вернуться в Россию и обслуживать тот народ, звание артиста которого было ему присвоено...». Вот такие пироги, брат... И еще приписали, что я солидаризировался с белогвардейцами... Когда я весьма «солидаризировался» с Горьким и Лениным, царь меня звания солиста императорских театров почему-то не лишал.
– Слава богу, что я не народный, – вздохнул Коненков, – и не белогвардеец... Ладно, Федор, давай за работу. Садись в кресло, – улыбнулся он, – и думай о вечном.
«Впрочем, я не так уж добивался абсолютного портретного сходства, – вспоминал позже Коненков. – В своей скульптуре я изваял только голову Шаляпина, но мне хотелось передать зрителю и то, что отсутствует в скульптуре, – его могучую грудь, в которой клокочет огонь музыки... Я изобразил Шаляпина с сомкнутыми устами, но всем его обликом хотел передать песню...»
Зато Сергей Васильевич Рахманинов был полной противоположностью великому певцу. Он позировал усидчиво и часто повторял Коненкову, что «это ему даже нравится: вот где можно, наконец, посидеть спокойно, помечтать и даже сочинить мелодию!..»
Рахманинов сидел на стуле в мастерской Коненкова в своей излюбленной позе – со сложенными на груди руками, и, казалось, был совершенно погружен в себя. Лицо композитора было находкой для скульптора. Оно напоминало мастеру лик кондора резкой определенностью крупных, словно вырубленных черт. Но вместе с тем всегда поражало своим глубоким, возвышенным выражением и особенно хорошело и преображалось, когда в мастерской неожиданно появлялась Маргарита с предложением сделать перерыв и попить чайку. Зоркий, внимательный Коненков замечал, что при этом глаза его освещались каким-то необыкновенно чистым светом. Но то внимание, которое Сергей Васильевич уделял его супруге, Коненкову совершенно не нравилось, и вечерами он выговаривал Марго, запрещая ей лишний раз без особой нужды появляться в мастерской во время сеансов. Да и за Рахманиновым впредь внимательно приглядывал...
