Евгений Соловьев - Иоанн Грозный. Его жизнь и государственная деятельность
Почему Иоанн готовился к смерти в 1572 году, мы не знаем: ему после завещания пришлось прожить еще целых 12 лет и вынести все муки униженного самолюбия. Пока дела шли блестяще, литовские послы не раз просили мира, Швеция была унижена. Больше всего беспокойств и горя доставляли крымцы, но в этом виноват был сам царь, не желавший действовать против них решительно. Напротив, в крымских делах он постоянно проявлял малодушие и готовность идти на уступки.
Весною 1572 года случилось нашествие хана Девлет-Гирея.
“Обойдя высланные против него войска, хан другим путем приближался к Серпухову, где был сам Иоанн с Опричниною. Требовалось решительности, великодушия: Царь бежал... в Коломну, оттуда в Слободу, мимо несчастной Москвы; из Слободы к Ярославлю, чтобы спастися от неприятеля, спастися от изменников: ибо ему казалось, что и Воеводы, и Россия выдают его Татарам! Москва оставалась без войска, без начальников, без всякого устройства, а Хан уже стоял в тридцати верстах!”
На другой день Москва была сожжена. К счастью, Девлет-Гирей, напуганный ложными слухами о приближении Магнуса, повернул назад, но все же произведенное им разорение надолго осталось в памяти народа. В сношениях с Девлет-Гиреем Иоанн выказал характерную особенность своего характера. Грубый и заносчивый, когда на его долю выпадал успех, он совершенно не умел поддерживать своего достоинства в бедствиях. Так было и на этот раз.
Через своих послов хан обратился к нему с гордыми словами:
“Так говорит тебе Царь наш: Мы назывались друзьями, ныне стали неприятелями. Братья ссорятся и мирятся. Отдай Казань с Астраханью: тогда усердно пойду на врагов твоих”. Сказав, гонец явил дары Ханские: нож, окованный золотом, и промолвил: “Девлет-Гирей носил его на бедре своем: носи и ты, Государь мой; еще хотел послать тебе коня, но кони наши утомились в земле твоей”. Иоанн отвергнул сей дар непристойный и велел читать Девлет-Гирееву грамоту: “Жгу и пустошу Россию (писал Хан) единственно за Казань и Астрахань, а богатство и деньги применяю к праху. Я везде искал тебя, в Серпухове и в самой Москве; хотел венца и головы твоей, но ты бежал из Серпухова, бежал из Москвы – и смеешь хвалиться своим Царским величием, не имея ни мужества, ни стыда! Ныне узнал я пути Государства твоего: снова буду к тебе, если не освободишь Посла моего, бесполезно томимого неволею в России; если не сделаешь, чего требую, и не дашь мне клятвенной грамоты за себя, за детей и внучат своих”.
В ответ на это Иоанн бил челом хану, обещал уступить Астрахань и, что особенно позорно, выдал татарам одного знатного крымского пленника, добровольно принявшего православие, на позор и муки...
В эти же дни неслыханных бедствий царь задумал жениться в третий раз и выбрал боярышню Сабурову. Но невеста занемогла, начала худеть, сохнуть: сказали, что она испорчена злодеями, и подозрение пало на близких родственников умерших цариц Анастасии и Марии. Начались розыски, пытки и казни, “пятая эпоха душегубства”, как выражается Карамзин. Князь Михайло Темрюкович был посажен на кол, хотя только что получил назначение быть воеводой; вельможу Яковлева засекли. Но что особенно ужасно – это женитьба царя на больной невесте, которая через 2 недели скончалась.
Он думал о четвертом браке и действительно совершил это “церковное беззаконие”, обвенчавшись с Анной Колтовской. Любопытно, что разрешение на брак он потребовал уже после, как бы усовестившись соблазна, и, созвав епископов, обратился к ним со следующею речью:
“Злые люди чародейством извели первую супругу мою, Анастасию. Вторая, Княжна Черкасская, также была отравлена, и в муках, в терзаниях отошла ко Господу. Я ждал немало времени и решился на третий брак, отчасти для нужды телесной, отчасти для детей моих, еще не достигших совершенного возраста: юность их претила мне оставить мир; а жить в мире без жены соблазнительно. Благословенный Митрополитом Кириллом, я долго искал себе невесты, испытывал, наконец избрал; но зависть, вражда погубили Марфу, только именем Царицу: еще в невестах она лишилась здравия и чрез две недели супружества преставилась девою. В отчаянии, в горести я хотел посвятить себя житию Иноческому; но, видя опять жалкую младость сыновей и Государство в бедствиях, дерзнул на четвертый брак. Ныне, припадая с умилением, молю Святителей о разрешении и благословении”.
Епископы наложили на царя незначительную епитимию и признали брак законным.
Глава IV. Последние годы
Мы дошли до важного 1572 года. Дух Иоанна как бы просветлел, впрочем ненадолго. Царь вдруг уничтожил опричнину. Почему? Мы этого не знаем. Быть может, опричнина просто надоела ему; быть может, ожидая смерти, он на самом деле хотел сделать что-нибудь хорошее. При отсутствии документов можно решать вопрос так или иначе, и любое объяснение представится вероятным. Как бы то ни было, с этого года исчезает гнусное слово “опричнина”, и опальная земщина получает прежнее имя России. Неожиданно началось и преследование врагов задушенного митрополита Филиппа. Царь объявил их “наглыми клеветниками”, иных отправил в ссылку, иных лишил сана и своей милости. Оставался нетронутым лишь главный – Малюта Скуратов. Но Иоанн чувствовал к нему какую-то особенную, неизменную привязанность и не изменил ей до самой смерти Малюты. Была ли это любовь или дружба? Едва ли. Малюте, единственному, удалось убедить царя в своей неизменной привязанности. Он был идеальным опричником, всегда готовым на всякое зло без малейшего колебания. Иоанн верил, что Малюта не изменит ему, и тот оставался в прежней милости, несмотря на гибель Вяземского, Басмановых и т.д. Чтобы покончить с Малютой, скажем, что он умер в 1573 году при взятии Витгенштейна, умер “честною смертью воина”, сложив свою голову во время приступа. Узнав об этом, “Иоанн изъявил не жалость, а гнев и злобу: послав тело Малюты в монастырь Иосифа Волоцкого, он сжег на костре всех пленников, шведов и немцев”.
Успехи в Ливонской войне продолжались. В воображении царя уже рисовалась полная победа над врагами, и, разгоряченный удачами, он проявлял свойственную ему наглость и самомнение. Привожу как образчик его ругательное письмо к королю шведскому, относящееся как раз к описываемому времени:
“Казним тебя и Швецию, – пишет он, – правые всегда торжествуют. Обманутые ложным слухом о вдовстве Екатерины, мы хотели иметь ее в руках своих единственно для того, чтобы отдать Королю Польскому, а за нее без кровопролитий взять Ливонию. Вот истина, вопреки клеветам вашим. Что мне в жене твоей? Стоит ли она войны? Польские королевны бывали и за конюхами. Спроси у людей знающих, кто был Бойдило при Ягайле? Не дорог мне и Король Эрик: смешно думать, чтобы я мыслил возвратить ему престол, для коего ни он, ни ты не родился. Скажи, чей сын отец твой? Как звали вашего деда? Пришли нам свою родословную; уличи нас в заблуждении: ибо мы доселе уверены, что вы крестьянского племени. О каких древних Королях Шведских ты писал к нам в своей грамоте? Был у вас один Король Магнус, и то самозванец: ибо ему надлежало бы именоваться Князем. Мы хотели иметь печать твою и титло Государя Шведского не даром, а за честь, коей ты от нас требовал; за честь сноситься прямо со мною, мимо Новгородских Наместников. Избирай любое: или имей дело с ними, как всегда бывало, или нам поддайся. Народ ваш искони служил моим предкам: в старых летописях упоминается о Варягах, которые находились в войске Самодержца Ярослава-Георгия, а Варяги были Шведы, следственно его подданные. Ты писал, что мы употребляем печать Римского Царства, нет, собственную нашу, прародительскую. Впрочем, и Римская не есть для нас чуждая: ибо мы происходим от Августа Кесаря. Не хвалимся и тебя не хулим, а говорим истину, да образумишься. Хочешь ли мира? да явятся Послы твои пред нами!”
