Сергей Минцлов - Петербург в 1903-1910 годах
— Давай, — говорит, — играть с тобой!
— Как?
— А вот как: ты будешь студент, а я буду твое начальство!
— Студеент? — рыжий делает свирепую рожу и начинает сучить кулаки. — Ты начальство?..
Дуров пятится от него, пятится, наконец получает затрещину и летит на песок. Потом медленно встает, отряхивается, лезет в карман, доходящий до пяток, выволакивает оттуда огромную сусальную звезду, налепляет ее себе на бок и, горделиво выпятив пузо, обходит с геройским видом арену. Смех, конечно, был неистовый, а раба Божия Дурова тут же, с места в карьер, выслали из Москвы.
То же, что с этим ректором, будет вероятно и с Ламздорфом!
1 июня. Дачные местности заселяются по-обычному. В свое время я не записал, так как считал это вздорным слухом, которых и так записано достаточно, — происшествие в Павловском военном училище. На днях видел нескольких знакомых юнкеров, и они подтвердили его. Этой зимой кто-то из юнкеров — оставшийся не открытым, — ночью изрезал ножом огромные царские портреты в сборной зале. До лиц некоторых, напр. Николая Павловича, икс этот достать не мог и потому искромсал портреты от плеч до рамы. Скандал получился сугубый и, как ни желал замять его начальник училища, в дело ввязались жандармы, но открыть ничего не открыли. Как предполагают, одной из причин, могших вызвать такую выходку, было то, что из-за отказа в кредите на будущий год для сверх-комплектных юнкеров (а таковых в П.<авловском> уч.<и-лище> довольно много, чуть ли не 60 чел.) решено было «срезать» на экзамене 60 чел. и оставить их на 1 курсе на второй год и таким «простым» образом сразу поставить училище в норму. Иногда не все простое, оказывается, так просто!
4 июня. Смертельно ранен в Гельсингфорсе генерал-губернатор Бобриков[104], и это событие на несколько времени отодвинуло интересы войны на задний план. Всюду только и толков, что о покушении на него, но при этом почти неизменно прибавляют: «Этого и нужно было ожидать». Общественное мнение не на стороне Бобрикова; огромное большинство ругает его и называет грубым и резким человеком.
15 июня. «Биржевые ведомости»[105] вечером вышли с замаранной полосой, заключавшей сообщение, что в последнем бою под Порт-Артуром броненосец «Севастополь» получил удар миной и, чтобы не потонуть, выбросился на камни, а крейсер «Диана» получил тяжкие повреждения. Известие это, тем не менее, распространилось по городу, но особого впечатления не произвело: слишком уж привыкли мы читать каждый день: «японцы нас обошли и мы отступили»… «под натиском значительных сил противника мы отошли» и т. д.
4 июля. Сильнейший ветер со взморья, минутами кажется, что вот-вот разразится ураган как в Москве и начнет рвать трубы и крыши. Было несколько пушечных выстрелов.
Вчера газеты принесли грустную весть — умер А. П. Чехов.
Трудно жить в Петербурге летом, в знойные дни, а еще хуже того в тихие вечера после них: дышать нечем; на улицах висит сизоватая пелена каких-то промозглых испарений, начинает пахнуть даже на лучших улицах гнилью, навозом.
Старый Петербург все уничтожается и уничтожается… Нет ни одной улицы почти, где бы старые двух и даже трехэтажные дома не ломались; теперь на их месте возводятся новые кирпичные же громады… Удивительно много построек в этом сезоне, несмотря на тяжелое, военное время.
А на войне все что-то неладно. Что ни телеграмма оттуда, то «бой длился упорно, но затем было замечено обходное движение японцев и мы отступили в полном порядке», — последняя фраза сделалась стереотипом. Мы так насобачились в отступлениях, что иначе, разумеется, производить их и не можем!
15 июля. В половине одиннадцатого утра узнал, что убит Плеве[106]. Взял извозчика и сейчас же поскакал к месту происшествия — к «Варшавской гостинице». По Измайловскому проспекту шли и бежали туда же люди; меня обогнала карета Красного Креста. Ехать к вокзалу не пропускали; я слез с извозчика и вмешался в толпу, сплошь запруживавшую панели с обеих сторон. Везде сновала пешая и конная полиция. На середине мостовой против подъезда гостиницы валялись разметанные осколки кареты, изорванные в клочья подушки сиденья и окровавленная шапка; их еще не убирали; на камнях алело несколько пятен крови. Огромный многоэтажный дом, где помещается гостиница; стоял без стекол; в зданиях, что напротив и рядом, стекла выбиты тоже. В толпе было несколько очевидцев взрыва; швейцар противоположного дома рассказал мне следующее. У подъезда гостиницы торчали двое каких-то господ, один из них высокий, полный, и разговаривали, видимо, поджидая кого-то. Только что поравнялась с ними карета, в которой ехал на вокзал Плеве — один из них кинул бомбу и грянул оглушительный удар. Карету разнесло вдребезги. Кучера откинуло на мост и его замертво унесли в больницу; лошадей искалечило. Министр остался на месте в страшно изуродованном виде, с сорванной нижней частью лица: на него было страшно смотреть. На тело накинули шинель.
Кидавшие бомбу были ранены: один упал, другой с окровавленной шеей стоял, держась за чугунный столб навеса подъезда, и шатался. Кроме них, говорят, пострадало до 16 человек прохожих и находившихся в соседних домах; у одного извозчика лошади перебило ногу.
К. Булла (?). Полицейские чины осматривают место убийства Плеве (1904)
Фасад Варшавского вокзала, глядящий на мост, стоит без стекол. Доски и клочья от кареты и платьев валялись и на противоположной стороне улицы: под ноги мне попал кусок дверцы с никелированной ручкой. Карета Красного Креста стояла у гостиницы; в нее внесли одного из раненых виновников взрыва, против него и по бокам уселись два полицейских офицера, и карета помчалась назад; впереди нее и по бокам густой стеной скакала конная полиция, и рассмотреть сидевшего я не успел.
К. Булла. Остов кареты Плеве у Варшавского вокзала 15 июля 1904 г.
Толковали, будто устоявший на ногах сам заявил, чтобы его арестовали, и притом «скорее».
В публике волнения и возбужденных толков не замечалось: более было любопытства.
Дождался-таки Плеве своего часа!
Кстати сказать — полиция на месте катастрофы была любезна до сверхъестественности.
19 июля. Собирая справки по библиографическому вопросу, зашел сегодня к известному Николаю Петровичу Полякову[107] — истратившему в семидесятых годах целое состояние на издание книг, из которых многие были уничтожены цензурой, не увидав света.
