Александр Махов - Рафаэль
Как зачарованный Рафаэль слушал рассказы старшего товарища о его впечатлениях от работ великих мастеров. Особенно поразил рассказ о Флоренции, где Вити стал очевидцем бурных драматических событий. Ему довелось побывать в переполненном до отказа флорентийском соборе Санта-Мария дель Фьоре на проповеди доминиканского монаха Савонаролы. Среди прихожан в соборе находились известные гуманисты, поэты и художники — интеллектуальная элита славного города. Грозя неминуемой карой вероотступникам, погрязшим в роскоши и разврате, неистовый доминиканец решительно потребовал изгнания из Флоренции зарвавшихся Медичи и иже с ними. Как старозаветный пророк он призвал всех к немедленному покаянию и аскезе. Под конец гневной проповеди в истеричном запале он прокричал срывающимся фальцетом, заставив всех присутствующих содрогнуться:
— Одумайтесь, христопродавцы, уймитесь! Иначе я залью водами потопа всю грешную землю!
Последние слова с угрозой были взяты им из Библии — Ессе adducam aquam diluvii super terram. Проповедь монаха ошеломила многих. Находившийся в соборе Пико делла Мирандола, по совету которого Лоренцо Великолепный пригласил доминиканского монаха во Флоренцию, побледнел и чуть не потерял сознание то ли от нервного потрясения, то ли от давки и духоты. А Микеланджело и вовсе решил бежать хоть на край света, услышав, что его покровителям Медичи грозит изгнание. Для Флоренции наступили тяжёлые времена. В умах горожан полная неразбериха и растерянность, словно в канун неминуемых бедствий.
— Доминиканец, — продолжил свой рассказ Вити, — вполне оправдывает название своего ордена Domini canis — Псы Господа. Савонарола, как верный пёс, всюду вынюхивает крамолу. Сам того не подозревая, он посеял вместо зёрен плевелы, и теперь приходится пожинать плоды самых низменных страстей, пробудившихся в людях.
Брожение началось и в умах флорентийских гуманистов, литераторов и особенно художников. Многие, и среди них Боттичелли, порывали с искусством, впав в уныние и поверив предсказаниям неистового проповедника о грядущем конце света и уготованной грешникам неминуемой каре. В городе творилось повальное безумие, и некоторые известные живописцы приняли за чистую монету утверждения Савонаролы о том, что искусство — это искус Сатаны. Они забросили в страхе кисти и палитры, сочтя написанные ими картины «богохульными», и под улюлюканье обезумевшей в фанатичном угаре толпы поволокли их в общий костёр на площади Санта-Кроче или в «костёр тщеславия», как его называли. В огне погибло множество художественных произведений с изображением томных мадонн, нередко смахивающих на возлюбленных самих художников или на городских шлюх, услугами которых не брезговали пользоваться мастера кисти.
— У меня до сих пор перед глазами, — добавил Вити, — костёр, пожиравший великолепные творения, которые превращались в пепел. Впавшие в неистовство сторонники Савонаролы устраивали на площади дикие хороводы и пляски вокруг полыхающего костра. Большего безумия трудно вообразить!
Оказавшийся свидетелем повального помешательства один венецианский купец предложил за картины, осуждённые на сожжение, выкуп в 20 тысяч золотых скудо, но его предложение было отвергнуто.
* * *
Вести о беспорядках во Флоренции дошли до Урбино и вызвали серьёзное беспокойство во дворце. Но в мастерской далёкого от политики юного Рафаэля работа шла своим чередом, если бы не злые козни мачехи. Напористая Бернардина не успокоилась и затеяла с двумя наследниками тяжбу. 31 мая 1495 года состоялось первое судебное разбирательство, на котором подростку Рафаэлю пришлось давать показания. Непривычная обстановка зала суда со стоящими у дверей стражниками с алебардами напугала мальчика. Когда судья попросил его встать, назвав «ответчиком», и строго предупредил об ответственности за дачу заведомо ложных показаний, Рафаэль вконец растерялся, не понимая, чего от него хотят, и не смог вымолвить ни слова. К счастью, пришёл на выручку сидевший рядом дядя.
— Ваша честь, я протестую! — заявил дон Бартоломео, поднявшись с места. — Прошу оставить в покое моего несовершеннолетнего племянника сироту и задавать вопросы только мне.
Через несколько дней, 17 июня, состоялось второе заседание, на котором после серии препирательств с ответчиком суд обязал дона Бартоломео выделить необходимые средства на содержание истицы и её новорождённой дочери. На заседании суда побывал и другой дядя Симоне Чарла, проявивший понимание сути дела. Он даже попытался убедить шурина пойти на некоторые уступки, но дон Бартоломео ничего слушать не хотел.
Возвращаясь из зала суда, дядя Симоне, желая ободрить сникшего племянника, посоветовал:
— Не думай, Рафаэль, о дурном. Всё само собой образуется. У тебя есть любимое дело, и это самое важное. А на меня ты всегда можешь рассчитывать.
Проводив племянника до дверей, он отказался войти в дом, не желая снова сталкиваться с несговорчивым доном Бартоломео и нарываться на неприятность. На прощание он сказал племяннику:
— Знай также, что твои покойные дедушка Баттиста Чарла и бабушка Камилла оставили тебе по завещанию небольшую сумму и ею ты можешь полностью распоряжаться по своему усмотрению.
Воспользовавшись отъездом на море мачехи с ребёнком, няньками и служанками, заполонившими весь дом, Рафаэль решил наконец осуществить давно вынашиваемую идею запечатлеть образ матери на стене комнаты, именуемой большой залой, где он так любил слушать, как Маджия пела или играла на клавикорде.
Дядя дон Бартоломео после смерти брата и первого судебного разбирательства окончательно обосновался в родительском доме, прихватив с собой одну из преданных своих прихожанок, бойкую девицу по имени Перпетуа. Он вручил ей связку с ключами от дверей, шкафов и лабазов, поручив вести домашнее хозяйство и приглядеть себе в помощь двух-трёх служанок для поддержания в доме чистоты и порядка. Воспрянула духом и вышла из своего добровольного затворничества Санта. Она с радостью взялась за восстановление прежних порядков, но особая её забота была о подрастающем племяннике и его гардеробе, чтобы выглядел он достойно, как и подобает представителю рода Санти, а тем более хозяину художественной мастерской, которого могут в любой момент вызвать во дворец.
Когда Рафаэль рассказал дяде о своём желании написать фреску в большой зале, тот горячо его поддержал.
— Это твой дом, — заверил он племянника, — и ты волен поступать, как тебе заблагорассудится, а тем паче украсить стену фреской. Уверен, что твои покойные родители были бы этому рады.
Поддержка дяди ещё более укрепила Рафаэля в желании написать образ матери. Правда, в последний момент он отказался от идеи писать фреску в большой зале, где перед облюбованным им участком стены возвышалась горка со статуэтками и побрякушками мачехи. Во избежание скандала он решил ограничиться стеной перед аркой, ведущей в мастерскую. Памятуя об уроках отца и не желая прибегать к посторонней помощи, он без особого труда справился с нанесением раствора и шлифовкой известковой поверхности. Довольно быстро Рафаэль написал «Мадонну с младенцем» (102x71 сантиметр). Это его первое живописное произведение, дошедшее до нас в сохранности. В нём ещё чувствуются некоторая робость и скованность взявшегося за кисть новичка, но уже налицо удивительная гармония всех компонентов живописного слоя и, главное, поразительная для начинающего художника чистота исполнения.
