Тамара Катаева - Другой Пастернак: Личная жизнь. Темы и варьяции
Погружаясь в семью, даже желая отвязаться от этой семьи, но действуя нерадикально, Пастернак не оставил Женю, стоившую ему неимоверных сил (взять одни письма, которые сын восторженно называет «не имеющими равных в эпистолярном жанре», – нелюбимой тяготящей жене), с Жененком просто так на произвол судьбы в 1926 году. Он заботливо, старательно, весьма выгодно пристраивал их ЗА ГРАНИЦУ (это многое значит для новосоветских людей; погружаясь в семью, человек теряет свое индивидуалистское достоинство)! Борис Пастернак не бросал семью, а откупался – тем единственно доступным ему капиталом, который вроде не должен был пачкать ему руки. Не случилось.
Женю с Жененком – вернее, в 26-м году речь (речь, не мысли) шла только о сыне – сбыть на руки родственникам не удалось. Они не захотели даже за деньги, и Пастернак пускается на последнее средство, которое ослабевший дух предоставляет ему как утешение: он пишет сестриному мужу Феде, отказавшемуся «радостно принять» на себя заботы о сыне Бориса и Евгении (принять – значит взять жить к себе в дом), письмо – язвительное и с подтекстом. Вот на такие поступки люди идут ради семей, даже ради распада семей. Бенефицианту, естественно, все это не кажется чрезмерным. «Папино письмо к Феде сохранилось у Жони в Оксфорде. Оно <>содержит благодарность за „ласку и тепло“, которые он расточал маме и мне. Скрытый смысл письма усматривается лишь в чрезмерно подчеркнутой признательности за то, что наше пребывание нарушило „привычную тишину раз навсегда по своему и Жониному вкусу заведенного тона“. Но в особенности, писал ему папа, повышает мою признательность, и как раз к тебе, то повышенное чувство, которое к тебе питает мальчик, выделив тебя из общих семейных симпатий».
Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак.
Переписка… Стр. 214.
Тут же публикуются и ошеломительные в своей простоте письма Пастернака к непристроенной Жене, приезд которой был уже неотвратим, и Пастернак был готов принять его, как любую другую трудность жизни: «Я не мог испытать острой и живейшей радости, что увижусь с мальчиком. Дай Бог, чтобы этого простого и понятного чувства было достаточно, чтобы упорядочить тот хаос, от которого ФЕДЯ („Федя“ – выделено Пастернаком, ах, какой плохой Федя!) не хочет или не может помочь мне избавиться. Эта сторона дела меня огорчила и не могла не огорчить. Два года подряд тетя Ася, Паветти, Бари и др. знакомые только и знают, что дивятся, как это мы не обратимся к Мюнхенской помощи (на момент писания письма Женен-ку 3 года – значит, с годовалого его возраста здравомыслящие родственники удивляются, как это родители не отдали свое дитя В МЮНХЕН! К людям, которые удивились бы, узнав, что называются теперь не по именам и не по отношениям, которые сами выбрали для себя: я – Федя, глава семьи, муж Жони, я – Жоня, берлинская дама, жена герра Пастернака, Феди – Теодора, очевидно, – нет, они именуются „мюнхенской помощью“). Настолько это кажется естественным, очевидным и не выходящим за пределы мыс-лимости. Кроме того, я знаю множество семейств, где родные за границей, не всегда поставленные в такие условия, как Федя (для чего еще Феде могут быть нужны его, им заработанные деньги, им достигнутые „условья“), думают, по-видимому, иначе и берут на себя этот, конечно, высокий и великодушный труд (а вот Федя не хочет брать!), внимательнее разбираясь в аномалиях, трудностях и опасностях эпохи. На днях я написал Феде серьезное и очень большое письмо, ни словом не заикнувшись о Женечке, в котором благодарил его за ласку и гостеприимство… »
Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак.
Переписка… Стр. 210.
Решившись откупаться, Пастернак заявляет и о своем капитале, с какого он требует такие кредиты: «Тогда бы он не бедного родственника во мне увидал, с нелепыми и неосуществимыми притязаньями, а его самого бы потянуло помочь мне в этом из склонности к прелестям культуры, из желанья приложить и свою руку <> наконец. Просто бы из того факта, <> что сам он многим хорошим обязан России». Когда через пять лет Пастернак будет так же неоткрыто, в надежде на высшие восторги желать, чтобы его родные – и почти не родные ему свойственники – взяли бы к себе жить уже не только «питающего повышенное чувство» к ним Жененка, но и Женю, поскольку с ней-то в России, которой стольким был обязан Федор (тоже Пастернак), да хоть и где, новой семьи с Зинаидой Николаевной не построишь, он уже такие тонкие и высокие аргументы приводить не будет. Тогда в вину родственникам будет ставиться только то, что не дали Жене с Жененком остаться у них, раз те вырвались из мрака сталинского СССР. Пастернак был слишком чист и это не педалировал (спохватился, когда Жени вернулись в захлопнувшуюся ловушку), пока они были у родных – писал им восторженные письма о том, что никогда их не любил так, как сейчас (особенно Женю-боль-шую, на этом настаивал). Кое-что уже понявшие родные (особенно Федор и отец – они не хотели остаться в дураках и играть в навязанную игру) не совсем справедливо видели одно лишь желание: сдать семью. Ну а самому с Зиной занять освободившуюся комнату – что делать, реалии были таковы, как это ни грустно. (Дико звучат стихотворные – рифмованные – строчки «Зимой мы расширим жилплощадь /Я комнату брата займу», но писал это лично Пастернак, никто не тыкал в него револьвером, не пинал сапогом. За эту же дикость быта и приходится прощать.)
В общем, хотя бы в 26-м году Пастернак может апеллировать к высоким мотивам своих неосуществившихся по причине жестокосердия родственников притязаний. «А потом они (не протянувшие руку помощи гениям богатеи) продолжают читать книги и биографии авторов этих книг, и смотрят трагические фильмы в кино, и все это чувствуют, и в путешествиях заводят знакомства, поразительные по тонкости взаимного пониманья. Но бросим об этом говорить».
Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак.
Переписка… Стр. 211.
Когда на себя смотришь как на третье лицо, наделяешь себя какими-то собирательными признаками, тогда сам к себе, хотя бы пока говоришь, не имеешь интереса. Ради семьи, ради блага Жененка готов пожертвовать своей личностью и перейти в третье лицо даже Борис Пастернак.
Крейцерова соната
Журавли, летя клином, кричат громко – слышно на земле – и, известно всем, печально. Кто знает, кричат ли они от печали, или от боли непрерывно работающих мышц, или прочищая горло, или от страха, как кричит роженица, знающая, что остановить процесс, в который она включена, никто не в силах. Она сама – меньше всех. Жалуйся, сожалей, откажись, напряги все силы на то, чтобы единый конец скорее наступил – свершается воля не твоя.
