Григорий Коновалов - Былинка в поле
- Старый да малый - рук нетути, а ротик есть.
- Кузьма еще потянет за двоих.
- Автоном-то прижимист, в мать. Встречаю его на мельнице, мелет подрешетье. Куда отборное-то зерно. Автоном Кузьмич? А он выпялил на меня свои два небушки голубые: на базар, куда же еще?
- Умрет Марька на ихних хлебах-кизяках. На обухе рожь молотят, зерна пе уронят. Из песка умеют веревки вить.
- На работе уморят Марьку. Ведь еще черти на кулачный бои не выходят, а Чубаровы в поле едут. От зари до зарп чертомелят, как каторжане. И абы в чем ходят.
- Автоном-то помешался на работе да на книгах.
А уж одевается! Анадысь в нардоме про клевер говорил, а рубаха на нем по фанетовой земле буздыковые цветочкн.
- Кузьма в одних сапогах полвека топает.
- Он тысячу лет пропылит так-то - до церкви босиком, как гусь лапчатый, а там уж обмуничивается.
- Промеж себя на ножах живут. Не забывайте, Кузьма - убивец. Василиса и сейчас в голос ревет от него в мазанке.
- Это уж брешешь, кума, - Максим засмеялся. - Василиса скорее прослезит камень, чем сама капнет слезой.
Бабы дали волю своим языкам: к сорока годам постаревшие, они завидовали Василпсиной добротной красоте, щажённой временем, побаивались ее, казалось, все знающих спних глаз.
- Насмешливая Василиса хитрее лисы, смурая.
- Каждому прозвище приклеила. Один - долгоспипный кобель, другой мерзлозубый шайтан, третья - тонколыдая ведьма. А сама чудным языком байт: питак в писке.
- Умная баба, уж врежет, так врежет, будто горячее тавро приложит, подзадоривал Максим родню. - Кто на самодельных седлах с подушками подпрыгивал в банде, до сих пор не сотрет Василиспных слов с себя: задница в пуху. Министр баба, только размахнуться негде.
- Опоздала родиться, нынче такие во вчерашний день глядят.
- Себя-то раз в год любит, и то по обещанию. Заела Фиену.
- Уж если Фиену щукозубую со света сживает, в желтизну покрасила щеки ее, то Марька-то голубушка не жилица. Нынче на свадьбе веселились, завтра ревмя реви на поминках.
- Ну, черта два укусишь Фиенку. Кажучка эта колючками в каждый хвост цепляется.
- Фиенка - гостья короткая, до петухов первых.
Муж погиб, уйдет в отдел она.
- Уйдет, да не так, отхватит полхозяйства.
Максим слушал молча, быстро взглядывая на родню.
- Все это нажпвно. А вот жених что за птица?
Встряхните, выбейте блох, как из кошмы, - подкинул он Автонома на растерзание баб.
Женщины, заливаясь хохотом, по-всякому переиначивали имя жениха Автолом, Автол, Талалом, припомнили все: когда маленький Автоном огрызался повелению взрослых, не поклонился старухе. Несуразный, неловкий, гордый.
- А уж кипит-то, буран, да и только. Ее, тихонькую девоньку, до смерти испужает.
- Значит, по-вашему так получается: сын удался в отца, отец во пса, а все вместе - в бешеную собаку? - спросил Максим. - И вдруг породнимся, как в глаза глядеть людям? Автоном поумнее иных стариков, характерный, слова на ветер не бросает, вином не балуется, с бабами не озорует. Но пара ли ему наша кроткая песенница, не знаю. Вроде и парнем-то не был он... все с мужиками думы думает. Зови, мать, Марьку, - велел Максим.
Марька вышла из горницы тихо, будто воздухом принесло ее, как лепесток с цветка, остановилась.
- Марья, Автоиом Чубаров... как он?
Никогда прежде Автоном не был даже в мыслях у Марьки, даже в те зимние вечера, когда он на кухне доказывал мужикам пользу науки. При случайных встречах она первой здоровалась с ним, и не как с парнем, шутя и улыбаясь, а почтительно отступив в сторонку, кланяясь, опуская глаза, будто сверстнику отца уважение оказывала. Но после новогоднего гадания заиграли по-девически думы о нем - а ведь ему всего двадцатый год, этому темноусому. Вчера он на улице преступил ей дорогу:
- Почему не глядишь, Марья Максимовна, на меня? - в угрюмозато-серьезных глазах сине вспыхнула веселпнка. - Вроде никогда не обижал...
- А меня никто не обижает... на всех и глядеть?
- На всех не надо, а ко мне привыкай - посвататься могу...
Марька забежала в дом, присмирела до сумерек. Тревожно смущала молодецкая ладность крепко сбитого парня.
- Не приземляй взора, ты честная. Гляди прямо, - сказал отец. - По душе он тебе али нет?
Марька встретилась с умными веселыми глазами его, сморгнула слезы.
- Как вы, тятя с малюй, так и я.
- Жить тебе с человеком. Не вечер, не день. Поругались, потом каждый к своему гнезду. Всю жизнь вместе. - Отец, сидя на лавке, притянул ее к себе, сжал колет нями, как, бывало, в детстве. - Мы тебя не торопим, живи дома, сколько захочется.
Она опустилась на колени, склоняясь русой головой в его ноги.
- Если мою волю знать хотите, - я никогда замуж не пойду.
Отец улыбнулся, погладил Марькипу голову, велел сесть на лавку.
- Молода! Откажи им, братка, - сказала меньшая сестра Отчева. Но муж сопл ее:
- А самой страсть как охота погулять на свадьбе, покататься кругом улицы.
- Чубаровы честные люди, только старик каторжанин. Да ведь на ком нет крови в наше время? Разве только грудные не стреляли. Работящие Чубаровы. А нашему брату землеробу что еще надо, окромя работы? Родились для земли.
- Один сын, хозяин в доме, - подхватила старшая сестра Максима.
- Марька уживется со всякими, - плаксиво и гордо заговорила Катя. Слушайся старших и мужа... Ты женщина, должна любить своего мужа. Не огрызайся, не перечь. Покорностью татар взяли...
- Погодите отдавать, - остановил жену Максим, - она еще в девках не гуляла. Маялась с сестрами, четырех вынянчила.
- Зато наловчилась, со своими детьми сумеет вертеться.
- Успеет наплакаться. Гуляй, Марька, - сказал отец.
Марька ушла в горницу, села за машинку. Навсегдато отрезала себе путь к замужеству. "Господи, прибери меня поскорее, пошли смертыньку любую, спасибо тебе веки вечные буду говорить", - привычно повторяла она, в душе же такая растекалась горечь и так хотелось жить...
Собравшаяся было погулять на свадьбе родня приуныла.
- Люди они хоть и сумрачные, однако по закону живут.
В это время в дом ввалился сам Кузьма Данилыч, даже в шапке ради такого случая. Рухнул коленями на пол, пополз к ногам Максима, сгребая и волоча за собой половики. Хозяин вскочил с лавки, Катя испуганно прижалась к печке.
- Отдай Марьку! - Кузьма вцепился железными пальцами за щиколотки хозяина, будто капканом прищемил. - Ваш род силен - сорок человек, наш тоже не на воде вырос - полсотня человек. Сроднимся, державой будем. Хошь, в праворучпые к тебе пойду? Смешаем коней, и коров, и овец. Властвуй над моим и своим хозяйством.
Отрежу для тебя половину огорода и сада. Ты - умный, я - дурак, вот и заживем, как в хорошем царстве-государстве. Где силой не возьмем, там дуростью.
