Валентин Бережков - Страницы дипломатической истории
Все это, возможно, подводило к выводу, что Гитлер не решится напасть на Советский Союз в ближайшее время, а скорее начнет войну лишь весной или летом 1942 года. Имело, по-видимому, значение и то, что ранее называвшиеся даты гитлеровского вторжения в нашу страну (в апреле и мае 1941 г.) проходили одна за другой, а нападения не состоялось. Миновала весна, наступило лето — гитлеровцы потеряли несколько благоприятных для них месяцев и вряд ли решатся начать военные действия, когда осень уже не за горами. На такого рода вывод накладывалось, как уже сказано, и страстное стремление Сталина избежать войны, побуждавшее все больше склоняться к данной версии. Именно исходя из всего этого Сталин, видимо, и утвердился во мнении, что в июне 1941 года, когда Англия еще твердо стояла на ногах и ее поддерживала мощь США, гитлеровского нападения на Советский Союз не будет. Об этом он сам впоследствии говорил Гопкинсу. Сталин допускал, что войны хотят генералы вермахта, что они пытаются нас спровоцировать, но, по-видимому, полагал, что Гитлер не пойдет на столь самоубийственную акцию, как война на два фронта. В действительности дело произошло по-иному.
В своих воспоминаниях маршал Г. К. Жуков подчеркивает, что просчет в оценке возможного времени нападения фашистской Германии на Советский Союз крайне негативно сказался на положении нашей страны. Этот отрицательный фактор, пишет Жуков, «действовал, постепенно затухая, но крайне остро, усугубив объективные преимущества врага, добавил к ним преимущества временные и обусловил тем самым наше тяжелое положение в начале войны». Маршал Жуков признает также, что «в период назревания опасной военной обстановки мы, военные, вероятно, не сделали всего, чтобы убедить И. В. Сталина в неизбежности войны с Германией в самое ближайшее время и доказать необходимость проведения в жизнь срочных мероприятий, предусмотренных оперативным и мобилизационным планами». Вместе с тем Жуков указывает, что в донесениях начальника разведывательного управления генерала Ф. И. Голикова и народного комиссара военно-морского флота адмирала Н. Г. Кузнецова, основывавшихся, в частности, на информации военного атташе советского посольства в Берлине генерала Туликова и военно-морского атташе капитана 1-го ранга Воронцова, содержались исключительной важности сведения относительно сроков вторжения гитлеровской Германии на территорию нашей страны. Однако выводы, которые делались из этих донесений, по существу, снимали все их значение, ибо приписывали приводимую информацию измышлениям «гитлеровской разведки», распространяемым с целью дезинформации и дезориентации советской стороны.
Даже в самый последний момент, вплоть до фактического начала гитлеровского вторжения в ночь на 22 июня 1941 г., Сталин не хотел верить, что война неизбежна, и, судя по всему, продолжал считать, что военные провокации исходят от генералов-милитаристов, а не от Гитлера. Когда вечером 21 июня Сталину доложили о сообщении немецкого перебежчика о том, что германское наступление начнется на рассвете, он засомневался:
— А не подбросили ли немецкие генералы этого перебежчика, чтобы спровоцировать конфликт?
После начала вторжения, прежде чем подписать приказ об ответных действиях, Сталин распорядился связаться с германским послом в Москве графом Шуленбургом. Он все еще надеялся, что действия на границе и налеты авиации на советские города — это провокация немецкой военщины и что разговор с послом, связанным непосредственно с германским правительством, прояснит ситуацию. Но ответ посла был не тот, какого ждал Сталин. Вернувшись после разговора с Шуленбургом, нарком иностранных дел Молотов мог сказать только одно:
— Германское правительство объявило нам войну…
Маршал Г. К. Жуков, описавший эту сцену, добавляет: «И. В. Сталин опустился на стул и глубоко задумался. Наступила длительная, тягостная пауза».
Впоследствии Сталин только один раз публично, хотя и несколько в косвенной форме, признал, какой удар был тогда нанесен его планам, сколь сильным было потрясение, испытанное им при известии о гитлеровском вторжении, какие опасения обуревали его в первый период Отечественной войны. Он сделал это признание лишь тогда, когда советский народ торжествовал победу над гитлеровской Германией. Выступая на приеме в Кремле 24 мая 1945 г. в честь командующих войсками Советской Армии и поднимая тост за здоровье русского народа, Сталин сказал: «У нашего правительства было немало ошибок, были у нас моменты отчаянного положения в 1941–1942 годах, когда наша армия отступала, покидала родные села и города Украины, Белоруссии, Молдавии, Ленинградской области, Прибалтики, Карело-Финской республики, покидала, потому что не было другого выхода…»
В этих словах, произнесенных и напечатанных в «Правде» спустя четыре года после нападения гитлеровцев на нашу страну, при всей их сдержанности чувствуется отголосок того огромного потрясения, которое испытал Сталин в первые дни гитлеровского вторжения.
ВОЗВРАЩЕНИЕ ДОМОЙ
В логове врага
Сразу же после нашего возвращения с Вильгельмштрассе были приняты меры по уничтожению секретной документации. С этим нельзя было медлить, так как в любой момент эсэсовцы, оцепившие здание, могли ворваться внутрь и захватить архивы посольства. Консульские работники занялись уточнением списков советских граждан, находившихся как в самой Германии, так и на территориях, оккупированных гитлеровцами.
В первой половине дня 22 июня в посольство смогли добраться только те, кто имел дипломатические карточки, то есть, помимо дипломатов, находившихся в штате посольства, также и некоторые работники торгпредства. Заместитель торгпреда Кормилицын по дороге из дома заехал в помещение торгпредства — оно находилось на Лиценбургерштрассе, но внутрь его не впустили. Здание торгпредства уже захватило гестапо, и он видел, как прямо на улицу полицейские выбрасывали папки с документами. Из верхнего окна здания валил черный дым. Там сотрудники торгпредства, забаррикадировав дверь от ломившихся к ним эсэсовцев, сжигали документы.
Уже много позднее один из участников этого эпизода рассказывал мне, что происходило в торгпредстве на Лиценбургерштрассе. В ночь на 22 июня там дежурили К. И. Федечкин и А. Д. Бозулаев. Сначала все шло как обычно, но к полуночи внезапно прекратилось поступление входящих телеграмм, чего никогда раньше не наблюдалось. Это был как бы первый сигнал, который насторожил сотрудников. Второй сигнал прозвучал уже не в переносном, а в самом прямом смысле: когда первые лучи солнца начали пробиваться сквозь ставни, которыми были прикрыты окна комнаты, раздался резкий сигнал сирены. Федечкин снял трубку телефона, связывавшего помещение с дежурным у входа в торгпредство.
