Анна Баркова - Восемь глав безумия. Проза. Дневники
— Мне надо выкупать коня, — ответил мужчина.
— Уйдите.
— Да чого вы до мене причипылись? Який начальник! Сидаете и сидайте себе.
— Не уйдете?
— Ни. Я бачу, вы дурной.
— Ну, хорошо! — со зловещим спокойствием сказал рыболов, замолчал, но из-под своей широкополой шляпы направил неотрывный взгляд на мужчину с лошадью.
От скуки я следила за всей этой сценой, тоже остановившись на жаре, обливаясь потом и чувствуя себя дурой.
Я смотрела и ничего не понимала, меня охватил страх. На мелком месте мужчина с лошадью стал тонуть… Да! Да! И человека, и лошадь били какие-то судороги. Лошадь жалобно ржала, погружаясь буквально в лужу: воды было чуть повыше колен мужчины, тоже хрипевшего и барахтавшегося в мутной воде. Он хватал лошадь за поводья и погружался с головой в глинистую жижу около берега. Он пытался подтянуть лошадь к берегу, делал с испугом и с усилием шаг-другой и снова погружался в воду.
Рыболов наконец отвел взгляд от человека с лошадью. Тот буквально опрометью ринулся к берегу, бормоча:
— Яка бисова годына. Що це таке за беда!
— Перекрестись лучше, дурень, — насмешливо посоветовал рыболов.
Мужчина трусливо покосился на него; лошадь испуганно заржала и прижала уши.
— Колдун! — панически завопил мужчина. Лошадь рванулась, хозяин еле успел вскочить ей на спину.
«Что такое? — невольно подумала я. — Кто этот человек?»
В этот миг рыболов обернулся и устремил на меня из-под шляпы взгляд, за минуту перед тем творивший такие чудеса. Взгляд был спокойный, неподвижный, не злой и не добрый, но мне почему-то стало жутко, и я в палящую жару покрылась гусиной кожей.
Да ну его к черту! Может быть, помешанный маньяк. Надо уйти!
Но я поступила вразрез своему внутреннему решению. Как будто подталкиваемая кем-то, я подошла к рыболову. Оглядела его безмолвно и облегченно вздохнула: глупости! Обыкновенный человек. Ничего чудесного. Толстоносый, вроде меня. Верхняя часть лба слегка выпуклая, и лоб скорее удлиненный и узкий, чем широкий. Лицо бритое. Около рта и на лбу глубокие резкие морщины, похожие на шрамы. Глаза… черт его знает, какого они цвета: неопределенного, не огненные, не ледяные, а просто настойчивые, неподвижные, какие-то немые; но в этой немоте и неподвижности, наверно, и таилось нечто жуткое, гипнотизирующее, против воли притягивающее к этому человеку.
— Как вы это сделали? — к своему удивлению услышала я свой голос и кивнула на ставок.
Рыболов самым обыденным тоном ответил:
— Чепуха. Маленький опыт внушения.
Окончательно успокоившись, я задиристо сказала:
— Вам бы не рыбу удить, а выступать где-нибудь на эстраде или даже в научном институте каком-нибудь.
— Я и выступал.
Теперь рыболов смотрел на поплавок и как будто разговаривал с ним, а не со мной.
— Вы могли бы кучу денег заработать.
— И зарабатывал, — все так же глядя на поплавок, ответил рыболов.
— Чего же вы явились в этот полуукраинский-полурусский уголок и пугаете народ, навьи чары[22] разводите? — не удержалась я от насмешки.
— А вам очень хочется знать об этом?
— Да не очень, а все-таки. Я была свидетельницей такого странного и… глупого случая, что поневоле заинтересовалась.
— Пожалуй, я объяснюсь. Видите ли, мой необычный дар привлек внимание одного государственного ведомства. Знаете, какого?
Рыболов внезапно перевел взгляд с поплавка на меня. Я отшатнулась, словно от удара.
— Знаю, какого, то есть предполагаю.
— Ваше предположение верно. Мне дали задание испробовать свой дар на подследственных; я отказался.
— Как же они отпустили вас?
— Благодаря этому же моему дару. Я испытал его на двух-трех следователях, на замминистре и на самом министре… И вот оказался свободным, то есть меня не арестовывали. Я просто освободился от их притязаний.
— Все-таки странно, что они не ликвидировали вас.
— Каким образом? — взгляд рыболова снова ударил меня своей тяжкой неподвижностью, и я почувствовала, что не могу двинуться с места. Секунду он наблюдал за мной. Я окоченела, я стала совершенно беспомощной. Рыболов отвел глаза. Я выдохнула:
— Д-да! Черт возьми! Уж если на то пошло, может быть, вы расскажете мне, как все происходило, как вы разговаривали с министром, например.
— Как полагается, он мне предложил употребить мою «крайне ценную способность» на благо родины и народа. Он намекнул, что это благо будет очень хорошо компенсировано. На это я ответил просто: вам и так все рассказывают, даже больше того, что есть, даже и то, чего нет, так что моя «ценная способность» не является для вас необходимой. Он возразил: «Рассказывают девяносто пять процентов того, что нам нужно знать, а возможно, что пять процентов скрытого гораздо важнее девяноста пяти рассказанного. При вашем содействии эти пять процентов не ускользнут от нас. Такие опыты мы уже проделывали, но все это случайно и не совсем удачно. Вы же в этой области — явление совершенно исключительное». «Я могу разочаровать вас, — осторожно возразил я, — подследственный под моим влиянием может сказать только то, что у него есть; а ведь в большинстве случаев им и рассказывать нечего». Министр с минуту молчал, раздумывая: разразиться ему гневом или пойти в открытую. Он выбрал второе и вкрадчиво, с паузами, заговорил: «Но позвольте, вы же в силах сделать и так, чтобы он все-таки говорил…». — «То есть говорил о том, чего не было в действительности?» — в упор спросил я. — «Ну да. Если хотите, так. Согласитесь сами, что все-таки всегда можно что-то найти. Люди, мы с вами знаем это, далеко не совершенны, и почти каждого можно… Понимаете? Будем работать вместе, — он протянул мне руку. — Что там раздумывать? Наша родина умеет вознаграждать преданность, усердие и честность». Я стал смотреть на него, да не так, как сейчас на этого осла с лошадью, а немножко иначе. Я решил на нем до конца испробовать мою исключительную одаренность. Он заговорил, как заговорил бы любой подследственный, если бы ему было что сказать.
Рыболов замолк и опустил голову. Шрамы морщин на его лице стали еще резче.
— Ну, и что же он сказал? — тихонько спросила я, с трудом сдерживая нетерпение.
— Он? Что могут сказать люди?
(Слово «люди» он выговорил так, как я могла бы сказать… собаки, волы, зайцы. Точно он сам не был человеком.)
— Он говорил пошлости, каких я не слыхал за всю свою жизнь, а она очень немаленькая… — Рыболов улыбнулся, очень странно улыбнулся. — Он, этот ваш министр, говорил о том, что ему необходимо выполнить план по ловле врагов народа, что ему до зарезу нужно получить орден, что орден все-таки гарантирует от неприятностей, хотя и не совсем. Он жаловался на отсутствие гибкости, мешающее ему в каждый данный момент «нюхом хватать», он так и выразился, что требуется, кого и за что преследовать, а моменты эти катастрофически противоречивы, обстановка меняется молниеносно, с трудом оберегаешь собственную голову, с трудом сохраняешь собственный пост: «В буржуазных странах проще: забивай коммунистов, и вся недолга. А у нас социалистическое государство, стоящее на пороге к коммунизму, а враги у нас, несмотря на это, есть, и их очень много. Если бы это была какая-то партия! А ведь у нас партия одна, и вокруг нее смыкаются народные массы. И, вопреки этой смычке, есть враги. Они и в самой партии, вокруг которой смыкается народ, и в самих народных массах, которые смыкаются вокруг партии. Вообще чертовщина! В двадцатых, тридцатых годах было иное. Громили остатки эсеров, меньшевиков, анархистов, били вновь нарождающихся вредителей. Чуть ли не двадцать лет расправлялись с оппозицией. А с сороковых годов стало гораздо труднее: с изменниками родины мы сели в калошу, повторники нас подвели. Лавина реабилитаций. Теряешь голову, ища выхода, пока не потеряешь голову физически. Ведь почти все мои предшественники расстреляны. Есть о чем призадуматься. Два полюса: излишняя жестокость и излишняя гуманность, искажение, извращение законности и преступное ослабление законности. От полюса к полюсу мечешься в вечном страхе за собственную жизнь… Я предан родине, всё для родины. Если врагов не истреблять, родина погибнет. А где враги? Всюду. А что у нас всюду? Партия и народ».
