Лев Данилкин - Человек с яйцом
Спустившись в одну из здешних лощинок, обнаруживаем «Мальской погост» — каменный деревенский храм с голубыми куполами и золотыми крестами, отнесенная чуть в сторону звонница и собственно погост, кладбище. Звонница, поясняет Проханов, — типично псковская: плоская плита с тремя прорезями-окнами для колоколов. Он знает все ее паспортные данные — сам обмерял.
«Малы — моя матка духовная. Там я зачинался». Там, судя по «Господину Гексогену», «ему было уготовано место священника». Оттуда, надо полагать, его псевдоним «Александр Малов», которым он будет подписывать иногда свои репортажи. На тамошнем кладбище, в юности, он хотел, чтобы его похоронили. Надписи на могильных плитах здесь в основном сделаны латиницей, потому что населяли эти места сету, православные эстонцы: Alexandr Yansmaa, Pyotr Sokk и т. п. Вообще-то это бывшие эстонские земли. Странным образом в этом месте возникает пронзительное чувство уязвимости и конечности страны: этот территориальный раритет с латиницей на могилах и каменицами из известняка слишком лакомый кусок для чужого глаза, и утрата его была бы крайне болезненна. Не исключено, мой проводник тоже ощущал нечто подобное, спросить его об этом мне показалось неловким.
Малы. Колокольня.
На кладбище обнаруживаются опять знакомые кресты от того же кузнеца, у которого он жил. Здесь же находится памятная по «Господину Гексогену» могила Матвеюшки Болезного, местного юродивого. На ней — фарфоровый медальон с совершенно выцветшей репродукцией коричневого цвета. В оградке торчат два березовых пня, все чисто выметено и украшено фиолетовыми пластиковыми цветочками.
В Малах он и работает, по поручению Скобельцына, обмерщиком церквей (еще одна странная профессия в его богатой коллекции, приятное, томсойеровское занятие). «Иногда просыпаюсь и вижу себя молодым в разрушенном коробе мальского храма. Старательно прикладываю рулетку к щербатым стенам, обмеряю апсиду, проем окна, остатки каменных шершавых столпов. Бережно заношу контуры храма на неумелый чертеж, выполняя поручение любимого друга, реставратора Бориса Степановича Скобельцына, для меня — просто Бори. И он сам вдалеке приближается ко мне по цветущей горе, машет ржаным колоском. Не дойдя до церкви, делает несколько снимков, прицеливаясь в меня стареньким „Киевом“, изгибаясь в странный иероглиф, похожий на большого журавля».
Скрупулезная работа обмерщика требовала налаженного быта, вследствие чего он, по протекции Скобельцына, снимает комнату у местного кузнеца Василия Егоровича, который ковал кресты и знал, как на праздник смастерить колесо, набить его порохом, «чтоб кружилось во тьме, брызгало в ночь, как солнце». Дом кузнеца сохранился; это удивительное для русской деревни архитектурное сооружение из невероятно фактурного известняка хитрой кладки, с деревянными надстройками, фигурными оконцами, увитое плющом, богатое и уютное, похоже на постоялый двор из «Дон-Кихота». «Сверху был сеновал», — со значением говорит Проханов.
«Кузнец целый день гремел железом, краснел лицом над горном, раздувал сиплые, дующие пламенем мехи», снабжая округу металлическими изделиями, и в первую очередь затейливыми жестяными могильными крестами. Пребывание в этом доме было видом этнического туризма. «Мы с Борей обмеряли развалины мальской церкви — шелушащийся каменный свод, поросший сладкой, растущей на камнях земляникой. К вечеру кузнец усаживался в саду под яблонями и мастерил большой жестяной крест, заказанный ему в соседнем селе, где случились недавние похороны. Крест собирался из витых полосок, завитков, жестяных цветков, сваривался, спаивался, свинчивался. Был похож на узорный прозрачный куст, увитый вьюнками, горошком, повиликой, с бутонами и побегами. Такими крестами, изделиями кузнеца, были уставлены окрестные погосты, напоминавшие кустистые заросли. Василий Егорович, простукивая молоточком, рассказывал нам о своем житье-бытье, расспрашивал о разных разностях. И почему-то каждый раз сводил разговор к Индии. Мы отдыхали от дневных трудов, говорили об Индии, сквозь прозрачный крест синело мальское озеро, за черной рыбацкой долбленкой тянулся стеклянный след, и яблоки над каменным колодцем были золотые, как в райском саду».
Рай или не рай, но в этом музее под открытым небом можно было безмятежно хипповать, обретая интеллектуальный, мистический и сексуальный опыт. Псков — прохановская Калифорния, Малы — его Вудсток.
В деревне Сенно (одна из точек внутри «мистического псковского круга») Проханов демонстрирует высоченную плоскую звонницу XVI века: сахарно-рафинадную, похожую на двутавр невидимого моста, соединяющего Псков земной с Псковом небесным. К колоколу привязан шнур, который можно дернуть прямо снизу, что Проханов и делает, окрестности наполняются звоном — некстати: мы опять натыкаемся на похороны, паренек лет 16 хоронит отца. Вокруг свежей могилы кучкуются родственники. Все это как будто нарочно иллюстрирует прохановские передовицы о русском населении, уменьшающемся за год на миллион. Проханов начинает ворчать: надоели пещеры, гробы и похороны, если так дальше будет продолжаться, придется ехать в родильный дом. Не факт, что там будет чем утешиться: по статистике, в Псковской области разрыв между смертностью и рождаемостью — самый значительный в России.
В романе «Господин Гексоген» есть любопытный пассаж, на который мало кто обращает внимание, он похож на начало «Острова сокровищ»: «В псковском музее Ане поручили раскопать один из древних могильников, тянущихся длинной мягкой грядой за Малами».
С миром неолитического антиквариата Проханов впервые столкнулся в тот момент, когда услышал от местного тракториста о его удивительных находках. Распахивая землю под лен, тот подцепил плугом валун на одном из холмиков, там оказался клад: изделия из меди и бронзы и доисторические каменные молотки. Не раздумывая, Проханов предложил приобрести добычу — разумеется, недорого, за копейки, больше и не было. Любуясь кладом, он стал подумывать о том, почему бы самому не попробовать себя в роли черного археолога. Дело сулило немалые дивиденды.
Судя по некоторым его высказываниям и намекам в передовицах, поиск кладов был одним из главных развлечений в этих экспедициях: трудно сказать, где именно пролегала грань между легальными раскопками и разграблениями могил. Экивоками об этом сказано в «Пскове земном и небесном»: «Скобельцын неутомимо ходил по псковской земле, исхаживая ее, как землемер. Мерил ее вдоль и поперек длинными, не знавшими устали ногами, словно высчитывал шагами расстояние от церкви до церкви, от горы до горы, от озера до озера, отыскивая спрятанный клад, обозначенный на каком-то, ему одному ведомом чертеже… Видя, как я устал, он оборачивался красивым, глазастым, загорелым лицом. Белозубо хохотал, бодрил, трунил, звал в цветущее поле, на травяное ветряное городище, в красные сосняки, уверяя, что клад будет найден. И клад открывался».
