Полина Осетинская - Прощай, грусть
Так поступали далеко не все. Вот отчет казахской прессы:
«Вначале было полное потрясение от услышанного. Маленькая девочка, которой в тот день исполнилось 11 лет, у нас в Алма-Ате, в зале Казгосфи-лармонии им. Джамбула, с Государственным симфоническим оркестром КазССР под управлением дирижера Игоря Головчина исполнила Рапсодию на тему Паганини Рахманинова, а на второй день – Концерт № 2 Сен-Санса. И это было вторым потрясением. Переполненный зал стоя аплодировал, у многих на глазах были слезы, а она, веселая и счастливая, кланялась и смотрела на папу, сидящего в первом ряду. А потом после очередного „Бис“ стремительно бросалась к роялю и сама объявляла: Рахманинов. „Маргаритки“. И так четыре, а во второй день пять раз».
Мне не позволялось быть или казаться несчастливой. Это была какая-то уж совсем мудреная схема, по которой я обязана была ежесекундно испытывать и излучать счастье. Я научилась этому обратному аутотренингу, и никто никогда не видел меня неулыбчивой, грустной. Никому не приходило в голову, что находится за фасадом. Именно поэтому все так недоумевали, когда я сбежала из дома – «Вы видели ее интервью? Она рассказывала какие-то ужасы, а совсем недавно по телевизору говорила, что им с отцом так хорошо вместе!» Но мне не разрешалось говорить что-либо иное, даже когда я давала интервью с разбитыми в кровь губами и дрожащим от слез подбородком.
Несмотря на постоянный, разъедающий страх, бывший главным мотиватором и катализатором моего существования, у нас с отцом все же бывали моменты настоящего переживаемого совместно острого счастья. Некоторые из них до сих пор я ощущаю кожей. Как-то в Ярославле мы сидели в классе, я занималась, он читал газету. У него было хорошее настроение: иногда он как бы растекался, теряя свой агрессивный ход, и тогда с ним можно было чувствовать себя защищенною. Редкие драгоценные минуты. Тогда, в Ярославле, я испытала такой прилив любви и благодарности к отцу за данную мне привилегию и за общность этого труда, что, повернувшись к нему, сказала: «Папа, я вдруг поняла, что заниматься музыкой – самое большое счастье на земле». Думаю, в ту секунду мы оба были счастливы. Как и на катке «Медео» недалеко от Алма-Аты, когда на ярком солнце подтаивал и переливался лед, а он расшнуровывал мне коньки, и мы собирались идти в ресторанчик неподалеку есть солянку. И когда я выучила за вечер финал Концерта Гайдна и пришла сообщить об этом на кухню, где отец сидел с приятелем и пил вино, а он улыбнулся во весь свой беззубый рот, и закричал: «Ты – Гайдина!» Или когда мы гуляли по аллее Анны Керн в Михайловском, и он читал стихи Пушкина, а потом мы остались ночевать у какой-то деревенской бабушки на печке, и заходило солнце.
Он по-своему меня очень любил, как мы любим то, во что вкладываем много труда, сил и своих нереализованных амбиций. И с чего рассчитываем всю жизнь получать дивиденды, ведя в старости мирную жизнь рантье.
Чем любил? Требовательностью, жестокостью, воспитанием, которое искалечило во мне многое, но научило меня выживать и сделало сильнее.
Как любил? Однажды, знаете, спас мне жизнь. Дело было так: летом в Пярну я на спор сидела в ледяном Балтийском море с одним здоровенным лбом – кто дольше. Он выдержал двадцать пять минут, я – тридцать. Вернувшись к взрослым в кемпинг, я схватила со стола стакан с прозрачной жидкостью и выпила, думая, что это вода. Оказалась водка. Благодаря этому я не заболела, но получила воспаление среднего уха. Оно прогрессировало, мы об этом не догадывались. Спустя месяц приехали в Дубну, и в гостях у директора местной музыкальной школы я играла, в том числе, Этюд Скрябина cis-moll op. 42. Директор поинтересовалась, куда я подевала половину нотного текста? По дороге отец разъярился до предела, и когда мы подошли к гостинице, стал мерно молотить меня головой об угол скамейки. Из головы хлынуло, какая-то женщина, бывшая с нами, отнесла меня в номер, отец, увидев залитую кровью ванную, сбежал смотреть чемпионат мира по футболу, вызвали «скорую». Приехавшие врачи сказали, что «если бы ваша дочь не упала и не ударилась головой о скамейку, у нее не сегодня – завтра произошло бы гнойное кровоизлияние в мозг».
А еще так: мог прийти в пять утра из ресторана, сесть на моей кровати и, роняя пьяные слезы, гладить меня по голове и говорить: «Мось, Мосеночек мой любимый» – это было мое домашнее прозвище. Поплакав три минуты, тут же переходил в противоположное состояние: требовал, чтобы я встала и немедленно сыграла что-нибудь, и если я говорила: папа, я же сплю, стаскивал меня с кровати и бил ногами, крича: ты ничтожество! Это я тебя создал! Я гений, а ты никто! Без меня ты сдохнешь под забором, тварь! Бездарная амеба!
А назавтра перед аудиторией цитировал Достоевского: «Станьте солнцем – вас все заметят». И дальше от себя: «Артист, музыкант на сцене должен быть солнцем, излучающим свет».
И Федор Павлович Карамазов, однако, был сентиментален.
Страна жила Перестройкой. С приходом Михаила Горбачева мало-помалу открывались шлюзы, отвинчивалась гайки, развенчивались культы. Я близко к сердцу приняла перемены и написала письмо Горбачеву, в котором убедительно просила разобраться с голодающей Ливией.
Голодающие дети Ливии стояли у меня перед глазами день и ночь. Крупнейшие ядерные державы под лозунгом «За безъядерный мир, за выживание человечества» протягивали друг другу руки и предлагали дружить. В знак открытости намерений были устроены прямые телемосты между Верховным Советом СССР и Конгрессом США – меня пригласили выступить на двух из них. После эфиров по ту сторону океана за мной закрепилось прозвище «ангел перестройки».
Американцы стали приезжать к нам домой, снимать фильмы про soviet miracle Polina Osetinskaya и обсуждать возможности гастролей. Особенно активно над этим работали семья Джоэла и Дианы Шатц, Генри Дэйкин и их друзья, с нашей стороны помогали Иосиф Гольдин, Юрий Свиридов и еще несколько человек. Очень смешно было, когда отец, лежа в ванной, диктовал нашему директору, человеку довольно щуплого телосложения, с лицом Ленина, сидящему на баке с грязным бельем в костюме-тройке, статью для «Вашингтон Пост». Прихлебывая пиво, голый Олег Евгеньевич кричал: «Слушай меня, потому что я самый старый, самый хитрый и самый умный!»
Шатцы исправно снабжали меня волшебными розовыми платьями с оборками и розовыми же туфельками, что укрепляло образ ангела перестройки. Джо-эл отправился к Джорджу Соросу за поддержкой. Пока строились наполеоновские планы, мы двигались к взятию Бастилии – концерту в Большом зале Московской консерватории.
Пятнадцатого февраля 1987 года эта мечта осуществилась: я сыграла в БЗК Двадцать третий концерт Моцарта с Камерным оркестром под управлением Георгия Ветвицкого.