Вера Прохорова - Четыре друга на фоне столетия
На вокзале, пока ждали поезд, все решили выпить чаю с пирожными. Сели за стол, сделали заказ. Но Рихтер в последний момент передумал пить чай и отправился побродить по городу. На платформе он появился одновременно с поездом.
Потом фрау Рихтер пыталась внушить сыну, как важно для нее получать от него весточки. Но я сомневался в эффективности ее просьб: Нина как-то сказала мне со смехом, что за все эти годы, что они знают друг друга, Слава посылал ей множество телеграмм, но никогда не писал ни одного письма, даже открытки».
О чем был самый последний разговор матери с сыном, Пол Мур не знает, так как нарочно оставил их наедине. Он подошел к фрау Рихтер, лишь когда состав тронулся. «Фрау Рихтер, печально улыбаясь, прошептала как бы про себя: „Ну вот, кончился мой сон“».
* * *Когда Светик вернулся и я спросила его, как прошла встреча, он ответил: «Мамы нет, вместо нее маска».
Я попыталась расспросить его о подробностях, ведь прошло столько лет. «Кондратьев не оставлял нас ни на минуту, — сказал Слава. — А вместо мамы — маска. Мы ни на одно мгновение не остались наедине. Но я и не хотел. Мы поцеловались, и все».
Нина Дорлиак тогда тоже была с ним и пыталась отвлечь мужа Анны Павловны, придумывая всякие уловки, например, прося показать дом. Но тот не поддался.
После этого Светик еще несколько раз выезжал в Германию. Газеты писали: «Рихтер едет к матери». Все выглядело очень мило. Но говорили они только об искусстве.
Когда Анна Павловна тяжело заболела, Рихтер все заработанные на гастролях деньги потратил на ее лечение. Его отказ сдать гонорар государству вызвал тогда большой скандал.
О смерти матери он узнал от Кондратьева за несколько минут до начала своего концерта в Вене. Это было его единственное неудачное выступление. «Конец легенды», — писали на следующий день газеты. Ездил он и на похороны.
Мне он прислал открытку: «Випа, ты знаешь нашу новость. Но ты также знаешь, что для меня мама умерла давно. Может, я бесчувственный. Приеду, поговорим…»
Предательство матери стало для него крушением веры в людей, в возможность иметь свой дом. Эта страшная трагедия стала для него словно капсулой, в которой он прожил всю жизнь. «У меня не может быть семьи, только искусство», — говорил он.
В искусство он ушел, как в монастырь.
А еще у него начался культ отца. Он собирал его фото, письма…
* * *Рихтер был удивительно неприхотливым человеком. Любил бывать за границей, ходил там в самые изысканные рестораны. Но, приходя ко мне, просил пожарить ему картошки.
Стричь его могла только виолончелистка Наташа Гутман, которую он обожал. Как и ее мужа, скрипача Олега Когана.
* * *Произнеся эти слова, Вера Ивановна предложила позвонить Гутман. Часы показывали третий час ночи. Но Гутман звонку Веры Ивановны обрадовалась. Они разговаривали по громкой связи.
«Мы сейчас вспоминаем Славу. И я говорила о тебе, — сказала Вера Ивановна. — Пьем за твое здоровье, Наташенька». И, коснувшись рюмкой с водкой микрофона на телефоне, моя собеседница осушила ее до дна.
Мы тоже чокнулись. И продолжили разговор.
* * *Светику легко давалось то, что нам было трудно. Как-то мы прошли пешком много километров до древнего монастыря. Подойдя к его стенам, буквально свалились от усталости. А Светик тут же пошел осматривать монастырь.
Увлекался живописью. Фальк говорил, что если бы Рихтер посвятил свою жизнь этому, то из него вышел бы большой художник.
Рихтер обожал животных. Когда ему предлагали сесть в кресло, на котором спала кошка, Светик отказывался. «Нет, ее же будить придется. Я лучше где-нибудь в другом месте сяду».
Нашу собаку Альму любил так, что мог с ней есть пельмени из одной тарелки.
Когда он был еще совсем маленьким, то говорил дяде: «Я тебя не люблю. Ты плохой, потому что на охоту ходишь, зверей убиваешь. А они же наши братья».
А как-то пришел ко мне очень расстроенным, на нем лица не было. «Знаешь, — говорит. — Мне рассказали, что режиссер Тарковский на съемках сжег живую корову.
Я его ненавижу. Тот, кто может совершить такой зверский поступок, — не человек. Если он не смог иначе выразить то, что хотел, значит, ему не хватило таланта. Я больше не желаю даже слышать его имени».
У него была какая-то внутренняя связь, единение с природой. Будь то человек, листок с дерева, огонь. Он никогда ничего не боялся. Мы раньше устраивали дома елки и украшали их ватой, это была его идея. И однажды вата загорелась. Мы растерялись, а Светик одной рукой (у него были широкие ладони) р-раз и погасил огонь. «Ты же мог обжечься», — испугались мы. «Нет, — отвечает. — Если сразу берешь огонь, никогда не обожжешься».
* * *Мы с ним сидели у него на даче на Николиной Горе за шесть дней до его кончины. Он верил в будущее, говорил, что через год начнет играть… Неожиданно Светик поднял голову и проследил взглядом за взлетевшей с ветки птицей. «Знаешь, почему она так встрепенулась? — спросил он у меня. — Она заметила кошку. Вон, видишь, та крадется по забору? Но уже поздно, птица вне опасности. Молодец! Я за нее очень рад!»
По дороге в дом мы увидели мертвого голубя. «Випа, давай его похороним», — предложил Светик. Мы вырыли ямку, закопали голубя и только после этого пошли домой…
Да, я его видела за шесть дней до смерти.
Он вспоминал третью ночь фашистской бомбежки, когда мы на крыше нейгаузовского дома тушили немецкие зажигалки. Рихтера тогда очень потрясли перекрещивающиеся в небе лучи прожекторов, выискивающих самолеты. «Это как Вагнер, — говорил он. — „Гибель Богов“».
Вспоминал Звенигород, в котором придумал проводить свой фестиваль. Говорил: «Знаешь, Випа, меня, наверное, опять повезут на море. Мне нужен еще один год, прежде чем я начну играть. Я понемножку уже играю».
Тогда он не играл из-за депрессии. Переживал свою полную оторванность от родной земли, от друзей. Говорят, он же был во Франции, на море, которое любил. Да, любил. Но три месяца сидеть и только смотреть на море…
А спорить с Ниной Дорлиак он не мог…
* * *Союз с Ниной Львовной не стал для него выходом из постигшего его несчастья. Даже по словам ее подруг, она была человеком глубоко подозрительным, болезненно относящимся к жизни.
Она была значительно старше Рихтера. Они с Рихтером до конца дней говорили друг с другом на «вы».
Нина обожала, причем болезненно, только своего брата и племянника Митюлю. Этот Митюля был ее главной болью. Она переживала, что тот неудачный актер. «Слава, вам повезло, — говорила она Рихтеру. — А вот мальчик бедный, ему не повезло».
