Как рыба без воды. Мемуары наизнанку - Ришар Пьер

Взрывная волна добирается наконец до моего автомобиля. Я уже на стадии закипания. Меня раздражает все. Даже водитель доводит меня до ручки. И тут я вижу машину Наны, режиссера, которая выбирается из этого скопления железа и на полной скорости проносится мимо нас. Как всегда, она пролетает чуть дальше, чем нужно, и потом задом возвращается к нам. Мы опускаем стекла. Сейчас она услышит от меня все, что я об этом думаю!

Но она одним взглядом гасит мою кровожадную ярость: да и кто мог бы устоять, когда ему с подкупающей искренностью сообщают, что вспомнили про «один прелестный уголок, и он гораздо очаровательней, чем тот, куда мы ехали».

Она искала свой очаровательный уголок два часа подряд. Да, я сказал «она»… Потому что мы — это отдельная история. Естественно, пока все снова тронулись с места, она была уже далеко, и никто не знал, где именно. Так что, если какая-либо машина сворачивала вправо или влево чуть более уверенно, чем другие, все пускались за ней. И наталкивались на другие машины, которые уже провели разведку местности и возвращались обратно.

Наконец мы нашли автомобиль, который ехал по-настоящему решительно. Следуем за ним. Долго. И тут посреди голого поля на узкой, едва заметной дороге наш «проводник» встает намертво. Я спрашиваю:

— Здесь?

— Что здесь?

— Снимаем?

— Что снимаем?

Это были машины с рабочими, которые искали свою стройку.

Мало-помалу все приходит в норму, съемочная группа собирается вместе и каким-то образом оказывается среди гор. Я оглядываюсь вокруг: не видно ничего. И никого.

— Ну и где Нана и остальная группа?

— Не знаю, где-то тут… Неподалеку…

И все мы принимаемся орать:

— Нана! Нана! Нана!

— У-у! У-У!

Вы слышали? Ответ! Точно! Она здесь! Но где? Эхо отражается от гор, и птицы снимаются с веток.

Пока что если кто и снимается, то только они.

Бато показывает пальцем на вершину горы. Я на всякий случай выжидаю: а вдруг он просто потягивается или показывает мне на красивую тучку? Нет, все верно. Он уверен: они наверху. Я иду к Дабо и сообщаю новость ему. Он в ответ так же решительно показывает пальцем вниз.

А вокруг по-прежнему со всех сторон и ниоткуда доносится: «У-у! У-у!»

Надо на что-то решиться, не торчать же на одном месте. Некоторое время мы спускались, потом поднимались, потому что в конце концов группа оказалась наверху. И вот наконец мы увидели Нану.

— Смотри, — говорит она мне, — как красиво.

И правда красиво. Густой туман окутывает деревья и кусты таинственным ореолом, и эта капля ирреальности сделает еще прекрасней сцену, которую мы будем снимать… если будем. Да-да, если будем. Потому что не только сейчас уже довольно поздно, но и, пока мы все распакуем, может просто стемнеть.

Надо вам сказать, что грузинский грузчик не похож на других грузчиков. Обычно считается, что выгружать вещи не так утомительно, как загружать. К тому же выкидывать вещи прямо на землю, кучей, обычно получается быстрее, чем укладывать их в совершенно определенном порядке, чтобы все как следует поместилось. Так вот, у них все происходит иначе. Грузин разгружает небыстро. Это вообще совершенно особый вид разгрузки. Я часто видел разгрузку «по-русски» — это зрелище не для слабонервных, но разгрузка по-грузински… Это вообще нечто.

Единственное рациональное объяснение — да, я все еще пытаюсь найти рациональное объяснение, с другой стороны, чем мне еще заняться? — на самом деле очень простое. Разгрузка обычно предшествует работе [6], а после загрузки все идут есть. Что объясняет некоторую разницу в мотивации. Я тем временем поглядываю на часы и потихоньку прощаюсь с надеждой впервые услышать команду «Мотор!».

Удача! Когда все выгружено, еще светло!

Наконец-то я снимусь в своей первой сцене! Я воздеваю руки к небу, благодаря его за неожиданное ускорение процесса. И все так же в позе Моисея вижу, как туман расступается и за исчезающей дымкой встает очаровательный цементный заводик!

Я уверен, это тот заводик, который безуспешно искали давешние рабочие.

Нана убита. Я не знаю, что ей сказать.

— Ты что, не видела завода в прошлый раз?

— Нет, был туман…

— Значит, насколько я понимаю, ты искала не натуру, а туман!

— Ну и пусть, — говорит она. — Потом снимем… Только поедем на другое место, которое я нашла позавчера, когда искала натуру на завтра.

И вот начинается новый акт грузинского балета, действующие лица движутся к отелю. В тот день меня так и не снимали.

Три месяца я провел, переходя от недоумения к изумлению. Несмотря на всеобщую анархию, я не смог устоять перед щедростью и добротой грузин. Им неизменно присуща поразительная смесь неожиданности и импровизации. Да, я знаю, это почти одно и то же, но именно потому эта смесь так поражает, пожалуй, я бы даже сказал, что полюбил это их качество. То что они всегда готовы принять непредвиденное, наделяет их несравненной способностью испытывать счастье. Каждый миг. Находить счастье походя, срывать его во время прогулки, и пусть оно к вечеру завянет — все равно был хороший день…

Кстати сказать, эта веселая анархия в конце концов привела к появлению очень милой картины, которая, кстати, была выдвинута на «Оскара» в номинации «Лучший иностранный фильм».

Глава XVIII. Бурлеск и прочее

На съемках фильма «Рассеянный» у нас была уличная сцена, в ходе которой актеры должны были разбивать яйца друг другу об голову. Естественно, вокруг стали собираться прохожие, и вскоре мы обратили внимание на одного типа, который простоял целый день, глядя на нас. Не двигаясь с места. С утра до вечера. И весь обеденный перерыв. Под вечер он ушел в совершенно подавленном настроении, сказав: «Да уж, этим людям точно некуда время девать!»

Вот такая у нас репутация! Смешить — это не профессия!

Моя консьержка не упускает случая напомнить мне об этом.

— Я тут вчера смотрела Шарло — какие глупости! Инспектор Наварро лучше.

Или даже:

— Мой сын, видно, опять насмотрелся ваших фильмов — последние дни он просто дурак-дураком!

И тут я сказал: стоп! Это совершенно несправедливо! В конце концов, почему человек, декламирующий Шекспира, больший актер, чем комик? Почему?

Ничего подобного! Бурлеск — это не только «плюх — ой-ой-ой-трах-тарарах-дзинь-дзинь», это прежде всего ирония. Узкое пространство между «всегда» и «вдруг», между торжественным и банальным, забавным и грустным… Словом, в бурлеске все ходят парами.

Вот, например, нужно споткнуться на лестнице. Необходимейшая вещь, одна из наших обязательных фигур — так же как разбить нос о дверь и запутаться ногами в ковре.

Так вот, здесь тоже все парное.

Во-первых, задействованы голова и ноги. Ноги потому, что по лестнице трудно ходить на голове, и голова потому, что ногам трудно изобразить удивление;

Что касается ног, тут два варианта. Соскальзывание и лобовой удар.

Соскальзывание: «Я поставил ногу на край ступеньки недостаточно далеко — так-что-нога-сорвалась».

Или, если угодно, для любителей трагедий, это тот случай, когда ты сделал в жизни шаг, но жизнь штука сложная, все учесть невозможно — и ты сорвался.

— Лобовой удар: «Я поставил ногу, но слишком-далеко-и-сильно ушибся».

Еще так бывает, если броситься на стену, попытаться пробить в ней брешь — и разбиться.

Так и для головы тоже есть два варианта:

«Видел лестницу, но промахнулся» — и отсюда соскальзывание..

«Не видел лестницы, но она не промахнулась» — и отсюда лобовой удар.

Внимание, после удара актер бурлескного жанра опять оказывается перед двумя возможными интерпретациями:

— демонстрация чувства, потому что ему все-таки очень-очень больно;

— или сдержанность, чтобы не выглядеть очень-очень глупо.

Вы представляете себе количество вариантов, которое должен перебрать комический актер еще до того, как откроет рот? Вы представляете, сколько он всего уже наизображал, не произнеся еще ни единого слова?