Из зарубежной пушкинианы - Фридкин Владимир Михайлович
Если бы ты сумел вдобавок припугнуть ее и внушить, что [далее несколько слов вымарано[10]].
Прости за бессвязность этой записки, но поверь, я потерял голову, она горит, точно в огне, и мне дьявольски скверно, но, если тебе недостаточно сведений, будь милостив, загляни в казарму перед поездкой к Лерхенфельдам, ты найдешь меня у Бетанкура.
Целую тебя, Ж. де Геккерн».
Серена Витале в своей книге добавляет, что после фразы «Так и не смог ничего добиться от меня…» Дантес пишет вдоль левого поля письма: «но, впрочем, тебе и не надобно было моих слов, ведь ты и сам догадался, что я потерял голову из-за нее, а наблюдая перемены в моем поведении и в характере, окончательно в этом утвердился, а стало быть, и мужу невозможно было не заметить того же самого».
Итак, 17 октября в доме Веры Федоровны Вяземской, вернувшейся в Петербург после отдыха в Норденрее, состоялось объяснение Дантеса с Н. Н. Пушкиной. Оно длилось целый час. Судя по реакции Дантеса, Наталья Николаевна отвергла его моления об «интимных отношениях». Дантес в отчаянии, он сходит с ума. Его веселость и непринужденность, которые в гостиных так бросались в глаза, — это бравада, «исполнение роли». Дантес теряет голову, он доведен до той степени отчаяния, до той черты, после которой человек не управляет собой и способен на любой безумный поступок. Написав «припугнуть ее» (шантажировать, сообщить мужу?), он словно опомнился и вымарал фразу.
И здесь мы еще раз вспомним мудрого Пушкина, его пересказ басни о Фоме и Кузьме в письме к жене ровно три года назад. Теряя голову (как Кузьма умирая от жажды), Дантес безумствует, забывает обо всем. Прежде всего о том, что было и оставалось для него самым главным, о карьере. Он забывает и о ревности отца. Более того, он просит (нет, не просит, а требует: «ты должен») Геккерна, который ревнует, страдает и боится за Дантеса, вмешаться и на балу у баварского посланника Лерхенфельда тайно от Екатерины Николаевны поговорить с Натальей Николаевной, убедить ее вступить с ним в интимные отношения. Дантес пишет: «…ты сумеешь дать ей понять, что, по крайней мере, судя по ее поведению со мной, такие отношения должны быть». Логика Дантеса проста: если женщина говорит, что любит, «как никогда не любила», то должна быть близость. Не верить Наталье Николаевне нельзя. Но Дантес забыл, что Наталья Николаевна умоляла пощадить ее, что «больше 20 раз просила она… пожалеть ее и детей, ее будущность». Он просит Геккерна-отца вызвать сочувствие к нему у Натальи Николаевны, а заодно внушить ей, что ссора с ее мужем грозит ей бедой. При этом все это должно выглядеть как забота отца о сыне и что сам Дантес будто бы ничего не знает об их разговоре.
Это как бы уже не тот Дантес, которого мы знаем по его предыдущим письмам. Он и сам это говорит о себе (в приписке на полях), о «перемене… в поведении и в характере». Куда девалась его расчетливость и осторожность («умеренность и аккуратность»)? Дантес рискует головой, ставит на карту свою судьбу.
Скорее всего, Наталья Николаевна открылась мужу и рассказала о преследовании Дантеса только 4 ноября, после получения Пушкиным и другими членами карамзинского кружка анонимного пасквиля. Наверное, тогда же она рассказала Пушкину о встрече с Дантесом у Идалии Полетики, жены кавалергарда, 2 ноября, накануне получения анонимных писем. Полетика обманом завлекла Пушкину к себе на квартиру, где ее уже ждал Дантес, умолявший ему отдаться. Видимо, это была последняя попытка охваченного страстью Дантеса. Сейчас эту встречу можно надежно датировать 2 ноября благодаря убедительному анализу С. Л. Абрамович. Но не будем спешить по нашей дороге, тем более что Черная речка от нас уже недалеко.
Из цитированного письма Дантеса следует, что Пушкин, наконец, выставил его за дверь, что это произошло еще в октябре. И еще одно важное соображение. Вскоре после 17 октября и разговора Геккерна-отца с Н. Н. Пушкиной на приеме у Лерхенфельда Дантес заболел и болел целую неделю, с 20-го по 27 октября. В неотосланном письме от 21 ноября 1836 года Пушкин пишет Геккерну-отцу: «Вы, представитель коронованной особы, Вы отечески сводничали Вашему незаконнорожденному или так называемому сыну: всем поведением этого юнца руководили Вы. Это Вы диктовали пошлости, которые он отпускал, и глупости, которые он осмеливался писать. Подобно бесстыжей старухе, Вы подстерегали мою жену по всем углам, чтобы говорить ей о Вашем сыне, а когда, заболев сифилисом, он должен был сидеть дома, истощенный лекарствами, Вы говорили, бесчестный Вы человек, что он умирает от любви к ней; Вы бормотали ей: верните мне моего сына».
Пушкин знал от жены о разговоре Геккерна-отца с ней у Лерхенфельда, и время этого разговора, как видим, приходится как раз на болезнь Дантеса. В одном он только ошибся. Не Геккерн руководил поведением Дантеса, а, наоборот, Дантес давал советы Геккерну. При этом, если обезумевший Дантес потерял всякий контроль над собой, то Геккерн, осторожный и хитрый дипломат, напротив, всеми силами пытается погасить эту страсть, избежать скандала и успокоить Дантеса. Для этой цели все средства были хороши. В том числе — убедить Н. Н. Пушкину уступить домогательствам Дантеса, в крайнем случае, — пригрозить ей. При этом опытный и коварный дипломат старался не рисковать и готовил себе на будущее алиби. Позже, после убийства на дуэли Пушкина, он напишет Нессельроде объяснение, где скажет, что предупреждал жену поэта об опасности ее поведения и «даже доводил свою откровенность до выражений, которые должны были ее оскорбить». Геккерн в этом объяснении требовал допроса Н. Н. Пушкиной под присягой и в доказательство предлагал свидетельство неких двух дам.
Каковы истинные чувства Дантеса осенью 1836 года? Их уже трудно назвать «великой и возвышенной страстью» (по выражению Пушкина), владевшей им год назад. Теперь это скорее безумие неудовлетворенного самолюбия, стремление любым способом добиться своей цели.
Пока за спиной Пушкина интригуют Геккерны, поэт 19 октября у Яковлева встречает день Лицея и читает друзьям-лицеистам свое послание. По их свидетельству, в этот день Пушкин не смог дочитать стихи: разрыдался. И в этот же день он написал (но не отправил) письмо Чаадаеву. Не разделяя пессимистического взгляда Чаадаева на историю России, Пушкин пишет: «…клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог ее дал». И сказано это отнюдь не в угоду официальной политике правительства и уваровскому «православию, самодержавию и народности». Пушкин добавляет: «Действительно нужно сознаться, что наша общественная жизнь — грустная вещь. Что это отсутствие общественного мнения, это равнодушие ко всякому долгу, справедливости и истине, это циничное презрение к человеческой мысли и достоинству — поистине могут привести в отчаяние. Вы хорошо сделали, что сказали это громко. Но боюсь, как бы Ваши исторические воззрения Вам не повредили…»
Как это бывало часто, предчувствие не обмануло Пушкина. «Диссидент» Чаадаев был объявлен сумасшедшим, и по приказанию царя к нему был представлен врач, который чуть ли не ежедневно следил за состоянием «больного». Через сто с лишним лет эта практика в России ужесточится, и диссидентов будут отправлять в «психушки».
Утром 4 ноября городская почта доставила Пушкину и шести его друзьям, участникам карамзинского кружка, анонимный пасквиль, где Пушкин объявлялся рогоносцем. Дантес стал частым гостем этого кружка еще с весны 1836 года. В анонимке фигурировали еще два имени: Д. Л. Нарышкин, жена которого была любовницей Александра I, и И. М. Борх, муж красавицы Л. М. Голынской, известной своим распутством. В тот же день Пушкин послал вызов Дантесу. У жены он потребовал объяснений. О том, что случилось в этот день, мы узнаем из записки Дантеса Геккерну, которую Серена Витале датирует 6 ноября 1836 года.
«Мой драгоценный друг, благодарю за две присланные тобою записки. Они меня немного успокоили, я в этом нуждался и пишу эти несколько слов, чтобы повторить, что всецело на тебя полагаюсь, какое бы решение ты ни принял, будучи заранее убежден, что во всем этом деле ты станешь действовать лучше моего.
