Геннадий Красухин - Тем более что жизнь короткая такая…
Нет, это предложение не прошло, хотя Урин напирал на традиции Маяковского. Но письмо добавило ещё большей благосклонности в отношение властей к Урину.
И вдруг – абсолютно непонятный им поступок: Урин объявляет о создании Всемирного союза поэтов.
Нет, о Хлебникове – Председателе Земного Шара – никто не вспомнил. Урина вызвали на заседание секретариата СП СССР и попросили объяснить, что всё это значит.
Урин объясняет: поэтические секции городских и республиканских отделений Союза писателей СССР смогут войти в задуманный им Всемирный союз поэтов. Это же здорово: единство всех пишущих стихи на всём земном шаре! Советских поэтов переводят их зарубежные коллеги по Союзу. Зарубежных коллег переводят советские поэты. Поэзия обнимает собою весь земной шар: мир, дружба, даже братство по перу!
Секретариат однако вместе с Уриным не порадовался. Наоборот. Ему советуют выбросить эту идею из головы и чем скорее, тем лучше. В противном случае угрожают исключением из Союза писателей СССР.
– Исключайте! – бросает секретарям Урин и достаёт красивый конверт. Вынимает из него письмо, написанное не по-русски. Читает перевод. Письмо от президента Сенегала Леопольда Сенгора, поэта, который благодарит господина Урина за предложение стать вице-президентом Всемирного союза поэтов и предлагает провести первый конгресс в Сенегале. Господину Урину, президенту Всемирного союза поэтов, будет предоставлена достойная его должности резиденция.
Секретари обомлели. Не ожидали, что дело зашло так далеко. Первый секретарь Марков наклоняется к уху оргсекретаря Верченко. Тот выходит. «К вертушке», – рассказывал потом Урин. То есть уходит звонить по спецсвязи («вертушка») в ЦК. Возвращается. Шепчет на ухо Маркову. Марков предлагает решения пока не принимать, а вместо этого предложить секции поэзии московского отделения Союза писателей рассмотреть инициативу Урина и высказать своё мнение.
Дальнейшее понятно. Секция поэзии отрабатывает полученное задание: исключить Урина из Союза за международную провокацию. Виктор проходит по обычному в таком случае конвейеру: партком – исключение из партии, секретариат московского отделения – одобрение решения секции об исключении из Союза, секретариат Союза писателей РСФСР – утверждение решения об исключении. Но Витю это не трогает. Он улыбается. Он смеётся. Президент Сенегала Сенгор, узнав о неприятностях президента Всемирного союза поэтов, предлагает господину Урину политическое убежище в Сенегале.
Так просоветский поэт превращается в антисоветского.
Урин делает новый ход. Меняет свою квартиру у метро «Аэропорт» на квартиру на площади Свободы в Москве. Даёт интервью по этому поводу иностранным корреспондентам. Подтверждает, что сменил квартиру с подтекстом. Свобода – вот чего жаждет его поэтическая душа.
Он пишет новые стихи, нисколько не похожие на старые. Экспериментирует с формой. Стихи со сплошной рифмой называет «всерифмовником», придумывает «кольцевой акростих». О своих находках через посольство Сенегала сообщает своему другу Сенгору.
Сенгор обращается к Брежневу. Брежнев удивлён: это первый случай, когда советский гражданин просит убежище в Африке. Брежнев не против. Но прежде приказывает психиатрам проверить Урина: нет ли у того отклонений.
Идти к психиатрам Урин отказывается. Официально подаёт заявление в ОВИР с просьбой о выезде на постоянное место жительства в Сенегал. Власть машет рукой: пускай едет!
В последний раз я вижу Витю в ЦДЛ на панихиде по Наровчатову. Наровчатов – его товарищ. Перед этим Виктор похоронил Луконина. «Следом за Мишей», – горестно объясняет он мне о смерти Наровчатова. Замечаю то, чего не замечает Урин: многие обходят его стороной. А он этого не видит – радостно бросается к знакомым.
Потом он исчез. Уехал. Добрался ли до Сенегала, не знаю. Но лет через пять услышал по «Голосу Америки», что живёт Виктор Аркадьевич Урин в Нью-Йорке, много пишет, иногда печатается. И слушаю его стихи. Обычные, не сверхноваторские.
О том, что он приезжал в 2002 году, узнаю случайно. Задним числом из газеты «Новые Известия». Она попалась мне на глаза слишком поздно. Навожу справки и узнаю: приезжал в Москву, но уже уехал.
2
Но я сильно отклонился от своего рассказа о том, как искал возможность заработать. И в этом мне тоже помогал Игорь Волгин. Его отец Леонид Волгин работал во французской редакции АПН, выпускавшей для французов небольшой журнальчик «Études soviétiques». Старший Волгин заказывал мне статейки о современной поэзии и о современных поэтах. Этим можно было заработать от тридцатки до пятидесяти рублей в месяц.
Тем не менее денег нам не хватало хронически. Помню, как оставалось у нас всего 4 рубля. Продержаться нужно было 4 дня (из-за этих четвёрок я и запомнил эпизод). Мы пришли в отдел кулинарии ресторана «Прага» и на 4 рубля купили большого цельного гуся, последний кусок которого съели перед самым получением денег.
Учились мы на 4-м курсе, когда я стал подумывать о работе в редакциях. Лучше всего – о штатной работе. В редакциях, где меня печатали, мест не было. Но вот, прихожу в «Москву», чтобы вычитать гранки своей статьи, и встречаю критика Александра Львовича Дымшица. Близко знакомы мы не были, но друг друга знали и раскланивались при встрече.
– Александр Львович! – говорю я. – У Вас случайно нет на примете какой-либо редакторской работы?
– Для кого? – спросил Дымшиц.
– Для меня, – отвечаю.
– А Вы, – говорит Дымшиц, – оставьте мне свой телефончик. И улыбается: «Очень скоро, может быть, я Вам и позвоню».
Он позвонил даже быстрее, чем я ожидал, и предложил поработать во вновь созданном Государственном Комитете по кинематографии.
– И какого рода будет эта работа? – спросил я удивлённо, потому что до этого с кино не имел никаких дел.
– Редакторская, – коротко ответил Дымшиц. – Будете работать со мной. Завтра приходите в отдел кадров по Малому Гнездниковскому (он назвал дом). Возьмите с собой паспорт, диплом…
– Что? – переспросил он. – У Вас нет диплома? – но, услышав от меня, что ради такого дела я готов перевестись на заочное отделение, сказал: «Хорошо, переводитесь, но не тяните, подайте заявление в отдел кадров: они в курсе».
Понимаю тех, кто поморщится от одного только имени моего покровителя. Дымшиц так и остался в истории литературы с репутацией свирепого гонителя талантов. Его размолвка с Кочетовым из-за Солженицына объяснялась только благосклонностью к первой солженицынской повести Хрущёва, а Александр Львович, в отличие от твёрдокаменного Кочетова, всегда держал нос по ветру. Оправдывать его не собираюсь. И всё-таки повторю то, что позднее мне рассказывал о нём Владимир Михайлович Померанцев, который в одно время с Дымшицем находился в советской оккупационной зоне Германии. До создания ГДР Дымшиц практически был министром культуры зоны, которого немцы полюбили за… либерализм. Да-да, в то время он был либералом, и его коллеги в Германии (тот же Померанцев) знали его как умного, интеллигентного человека, который едко отзывался о бездарных новинках, во множестве печатавшихся в советских журналах, и сочувственно – о том немногом, что было отмечено талантом. А потом его словно подменили. Конечно, это он переменился сам, вернувшись в Россию в самый разгар набравшей силу кампании борьбы с космополитами (читай: с евреями!). И страшно испугался этой кампании: стал клеймить заклеймённых и обслуживать погромщиков.
Он выбрал для себя определённую позицию и от неё уже не отступал. Но при этом, говорил мне Владимир Михайлович, был способен на щедрые дружеские жесты. Например, когда за статью «Об искренности в литературе» Померанцева не топтал только ленивый, когда его не только не печатали, но отрезали пути к любому заработку, Дымшиц почти насильно всучил ему крупную сумму денег, категорически оговаривая, что возвращать её ему не нужно.
Чужая душа, как известно, потёмки. Помнится, как тщательно и любовно готовила «Библиотека поэта» первую после гибели Мандельштама книгу стихов этого поэта. Была написана и вступительная статья. Но министерские и цековские чиновники добро этой книге не давали. И не дали бы, если б кому-то в редакции не пришло в голову заказать новую вступительную статью Дымшицу. Он согласился. Конечно, книжка стала хуже, в статье было немало уксуса, но ведь книга вышла! И дала возможность другим изданиям потихоньку публиковать стихи уже не опального, а полуопального (таких изредка печатали) поэта.
Помню, как охотно откликался Дымшиц на предложения «Клуба 12 стульев» «Литературной газеты» написать вступительную заметку к стихам того или иного обэриута. С таким «паровозом» стихи проходили даже через сверхбдительного Тертеряна, о котором я ещё расскажу.
Итак, я пошел в Комитет по кинематографии и получил от кадровички, тепло меня встретившей, справку-вызов в университет: дескать, в связи с зачислением на штатную работу просим перевести студента с дневного отделения на заочное.
