Семeн Бронин - История моей матери. Роман-биография
Он выслушивал ее и отмалчивался: верил и не верил одновременно…
Дело было не в личностях — она не могла сказать ему этого: он бы сразу поднял спор на недосягаемые идейные высоты — а в перемене общего климата. В клинике, да и не в ней одной, внедрялся дух попустительства, терпимости и потакания хамству и стяжательству — и, напротив, все попытки воспрепятствовать этому встречались в штыки: правдолюбы изгонялись один за другим, для этого находили десятки причин, выглядевших вполне законно и обоснованно. Это была медицинская мафия, опасная тем, что была вхожа к сильным мира сего, к членам правительства, а те сами, может быть, были уже такими. Зверь, из-за которого она ушла из Управления, настиг ее и здесь: он ревел и неистовствовал, требуя наживы и расправы с неугодными. Скрыться от него можно было только на самом дне жизни, но она не была еще готова к такому самоуничтожению…
В клинике были люди если не рассуждающие, как она, то в приватных беседах с ней соглашающиеся, — это не мешало им в иных обстоятельствах вести себя самым подневольным и подобострастным образом. Она всякий раз расстраивалась из-за таких перевоплощений и чувствовала, как в ней словно что-то переворачивается: сама она не восставала в открытую, но хоть не гнула спину, не раболепствовала и не понимала, почему это делают другие. Ближе всех ей была красавица Сусанна, на которую все оборачивались — включая ее собственного Якова. Они ходили друг к другу в гости, у обеих мужья были военными, которые, впрочем, не выражали желания познакомиться семьями, — дела жен не представляли для них большого интереса. Рене и не настаивала на дружбе домами: Сусанна была нужна ей не для того — она была умна и, в отличие от многих других, умела широко смотреть на вещи.
— Я, Сусанна, все-таки не могу понять одного, — говорила она подруге, которая неохотно шла на такие разговоры и предпочитала им легкую болтовню, но если Рене запирала ее в угол, вынуждена была отвечать — не столько за себя, сколько за прочих.
— Чего ты не можешь понять? — неодобрительно спрашивала она, зная наперед, о чем пойдет речь, потому что Рене повторялась и не в первый раз об этом говорила. Уже этим она давала понять, что разговор ей неприятен, но Рене настаивала, ей нужно было поставить точки над «I», как говорят французы.
— В клинике много порядочных людей, а вся эта камарилья держится только на том, что никто не оказывает ей сопротивления, — почему? Если бы завтра все выступили против них одним фронтом, ничего ведь страшного бы не произошло — только они бы если не образумились, то по меньшей мере поутихли, повели бы себя иначе!
— Ты считаешь так на основе французского опыта?
— Конечно! И везде так. Все сильные мира сего нахальны, и единственный способ урезонить их — это оказать им общее сопротивление.
Сусанна выслушивала ее, медлила и произносила приговор:
— Знаешь что? Ты лучше позабудь тут про свою Францию.
— Почему? Как раз наоборот. — Сусанна глядела непонимающе. — Только потому, что я о ней помню, я не лезу здесь на рожон. Это так у вас называется?
Сюзанна пропускала мимо ушей филологические поиски.
— Как это сказывается на тебе — что ты все время помнишь о Франции?
— А как ты думаешь? Бунтовала во Франции — теперь сюда приехала? Куда ехать после этого? Я тут, Сусанна, не совсем своя. Почетная гражданка или даже почетная гостья. А гостям положено блюсти приличия и — как это называется? Чужие уставы? У вас пословица есть на этот счет.
— В чужой монастырь со своим уставом не ходят, — неприветливо подсказала ей та, вовсе ею не убежденная. — Тут, Элли, все в гостях. А уж я — тем более.
— Почему? — удивилась она.
— Потому… Ты что, не понимаешь? Я еврейка. Да будь я и тысячу раз русской, все равно бы не чувствовала себя хозяйкой. Хозяева, Элли, они: они могут кого угодно выгнать — и хорошо, если только за неслужебное несоответствие… Что тебе говорить все это? Ты что, не понимаешь, куда приехала?
— Не знаю, — не сдавалась Рене. — Народ мне здесь по-прежнему нравится. Он не хуже, а может, и лучше, чем во Франции.
— Тогда принимай его таким, какой он есть… Потому, наверно, и лучше, что ничего не имеет и живет у себя, как в гостях или в нахлебниках… Русские живут у себя дома, а не на работе. Улица уже не их… Все, не хочу говорить об этом. Ты мне все настроение испортила… — И после этого стала даже сторониться ее в клинике…
Дирекция между тем выяснила или с течением времени сообразила, что Рене никто сверху не поддерживает и что воюет она с ними в одиночку, — после этого она стала для них совершенно непереносима. Против нее повели форменную травлю. Не зная, с какой стороны к ней подступиться, они посовещались и решили, что она высокомерна (всегда нужно ключевое слово) и что этого достаточно, чтобы выжить ее из клиники.
— Элли, почему вы ставите себя выше коллектива? — спрашивала теперь внешне благопристойно, даже благожелательно, Широкова, но звучало это со скрытой угрозой. — Вас что-то в клинике не устраивает?..
Вскоре они созвали партсобрание для обсуждения ее поведения (Рене ведь была с институтской скамьи членом партии) и обвинили ее — не додумаешься — в «анархо-синдикализме»: будто узнали, что отец грешил тем же. «Анархизм — это понятно, — думала Рене, — все французы — анархисты, но откуда синдикализм, когда нет профсоюзов? По-видимому, обвинять в одном анархизме показалось опасно: могли спросить, куда смотрели раньше, а с синдикализмом все выглядит не так страшно: не сразу разобрались в тонкостях». В заключение этого судилища, когда выступили один за другим старшие товарищи (младшие, слава богу, отмолчались или их об этом не спрашивали), та же Широкова предупредила ее еще раз, сказав, что держится она высокомерно, особняком, судит обо всем со своей колокольни (наверно, из кабинета электрокардиографии) и берет на себя слишком многое — старается играть роль, не приставшую ей по положению. Все разошлись кто куда, к ней никто не подошел: партийное собрание не место для афиширования личных наклонностей, ни для кружковщины и фракционной деятельности.
Придя домой, она чуть ли не всерьез раздумалась над тем, что же они все-таки имели в виду, когда говорили, что она берет на себя лишнее, — какие именно из ее поступков. Она, верно, слишком многим помогала, принимала близко к сердцу чужие беды и трудности, а это прерогатива крупных тузов, а не мелкой сошки, какой была и оставалась она: это могло выглядеть в их глазах как вербовка будущих союзников. Но ведь к ней и шли потому, что она никому не отказывала: она знала языки и переводила журнальные статьи, научилась в разведке техническим навыкам и помогала в наладке аппаратуры, которая все больше входила в клинику. Ей, наконец, доверяли лечить родственников сотрудников — потому что она относилась к делу со скрупулезной педантичностью, которая всегда жила в ней и утвердилась со школы Ланга. Но странное дело: к ней шли, потому что она никому не отказывала, и обращались к ней с просительным выражением лица, но по миновании надобности чувствовали себя с ней неловко, не знали, что предпринять, чтоб не остаться у нее в долгу, — предлагали мелкие подарки и компенсации и, когда она со спокойным видом отказывалась от них, сначала не понимали ее, а потом переставали об этом думать, умывали руки и чувствовали себя свободными и ничем не связанными в ее назревающем конфликте с администрацией. Это нельзя было назвать непорядочностью, потому что касалось слишком многих, — это были правила какого-то неизвестного ей торга, где сделка имеет силу лишь в момент ее совершения и впоследствии не учитывается: ударили по рукам и разбежались, а когда сойдемся во второй раз, все будет наново. Она не обижалась на людей: нельзя обижаться на всех и даже многих и, как говорила Широкова, противопоставлять себя коллективу, но умерила свой пыл, стала больше заниматься собственными делами и меньше — чужими, не отказывалась помогать, но и не навязывала свою помощь, не предлагала ее первая, как это бывало раньше…
