Валерий Шубинский - Зодчий. Жизнь Николая Гумилева
Собственно, ничего удивительного в аресте одного из интеллигентов не было (на Гороховую таскали даже А. Ф. Кони), и литературная общественность не сразу всполошилась. Правда, 5 августа в ЧК было подано ходатайство от имени Председателя Петроградского отдела Всероссийского Союза писателей А. Л. Волынского, товарища председателя Союза поэтов (председатель-то и был арестован) Лозинского, председателя коллегии по управлению Дома литераторов Харитона, главы Пролеткульта А. Маширова-Самобытника и персонально от М. Горького — об освобождении Гумилева под их поручительство.
А 7 августа после многомесячных мучений умер Блок. Его многолюдные и скорбные похороны стали роковым, этапным событием в истории петербургской культуры. Гумилев не держал обид на «Гаэтана». Он знал, что Блок тяжело болен, и, вероятно, сострадал ему вместе со всеми. В июле он говорил Георгию Блоку, литературоведу, двоюродному брату поэта, — с прежней интонацией и почти прежними словами: «Это прекраснейший образчик человека. Если бы прилетели к нам марсиане и попросили показать им человека, я бы только его и показал — вот, мол, что такое человек…» (Почти то же самое он, впрочем, несколькими годами раньше говорил о Лозинском.)
Неизвестно, узнал ли он о кончине Блока. Но из-за всеобщего горя на некоторое время стало не до арестованного Гумилева. О нем вспомнили уже после блоковских похорон.
Никаких сведений о том, что происходит с Гумилевым на Шпалерной, у собратьев по перу не было. Один из руководителей Дома литераторов, Н. Волковысский, оставил колоритные воспоминания о предпринятом уже после 20 августа визите группы писателей к председателю Петроградского ЧК Борису Александровичу Семенову. Чекист
производил впечатление скорее не рабочего, а мелкого приказчика из мануфактурного магазина. Среднего роста, с мелкими чертами лица, с коротко по-английски подстриженными рыжеватыми усиками и бегающими, хитрыми глазками, он, разговаривая, делал рукой характерные округлые движения, точно разворачивал перед покупателем куски сатина или шевиота.
— Что вам угодно?
— Мы пришли просить за нашего друга и товарища, недавно арестованного — Гумилева.
— Гумилевича?[173]
— Нет, Гумилева, поэта, Николая Степановича Гумилева, известного русского поэта… Мы крайне поражены его арестом и просим о его освобождении. Гумилев никакой политикой не занимался, и никакой вины за ним быть не может.
— Напрасно-с думаете. Я его дела не знаю, но поверьте, это может быть и не политика-с. Должностное преступление или растрата денег-с.
— Позвольте? Какое должностное преступление? Какие деньги? Гумилев никаких должностей не занимает[174]: он пишет стихи и никаких денег, кроме гонорара за стихи, не имеет.
— Не скажите-с, не скажите-с… бывает… бывает… и профессора попадаются, и писатели… бывает-с… преступление по должности, казенные деньги…
Раз у нас появился Семенов, дадим о нем небольшую справку: уроженец Иркутской губернии, русский, 1890 года рождения, окончил один курс техникума, член партии с 1907-го, подвергался арестам, ссылке, участвовал в Гражданской войне — член РВС 7-й армии… И такой человек говорит со словоерсами и употребляет такие выражения, как «казенные деньги»? Сомнительно. Революция породила свой жаргон, к 1921 году уже вошедший в плоть нового чиновничества.
Наведя справки у подчиненных, Семенов счел нужным сообщить гостям только, что Гумилев «действительно арестован» и находится под следствием, которое закончится «через недельку», — и разрешил по истечении этого срока позвонить себе.
Почуяв недоброе, писатели «заметались, телеграфировали в Москву». Слухи о неком заговоре, который раскрыла ЧК, давно ходили по городу. Уже были арестованы сотни человек. Теперь имя Гумилева упоминалось рядом с именем Таганцева, которого называли главой заговорщиков. Нужно было спасать поэта… Но за неделю ничего сделать и даже узнать не удалось. Семенов, которому в назначенный срок позвонили, на заданный вопрос ответил коротко: «Послезавтра прочитаете в газете».
Значит, «через недельку» наступило 29 августа. Гумилева уже четыре дня не было в живых…
К Семенову как будто ходила и делегация Пролеткульта — стихотворец Илья Садофьев, автор книги «Динамо-стихи», и другие. Со «своими» чекисты были более откровенны и про «должностное преступление» не толковали. Но сказали, что ничего не могут поделать — поэт на допросах ведет себя вызывающе, оговаривает себя, преувеличивает свою вину, говорит, что в случае победы заговора стал бы «командующим петербургским военным округом». Так родилась одна из легенд, связанных с арестом и гибелью Гумилева.
Слухи подтвердились, и обещание Семенова было исполнено. Всю вторую и третью страницы газеты «Петроградская правда» за 1 сентября 1921 года занимали материалы о «раскрытии контрреволюционного заговора».
Объединенные организационными связями и тактическим объединением своих центров, находящихся в Финляндии, белые организации представляли собой единый заговорщицкий фронт, готовивший вооруженное восстание в Петрограде к моменту сбора продналога.
Длинный и довольно хаотический текст, смутно характеризовавший структуру заговора (в центре которого — некая «Петроградская боевая организация») и подробно — замысленные (но так и не осуществленные) злодейства (убийства руководителей Северной коммуны, восстания в Петрограде, Рыбинске и Бологом — с целью отрезать город от Москвы и т. д.), завершался списком расстрелянных. Их 61 человек. Под номером один — Владимир Николаевич Таганцев, профессор, секретарь Сапропелевого комитета, глава ПБО. Под номером тридцать — «Гумилев Н. С., 33 л. (на самом деле 35 лет. — В. Ш.), поэт, филолог, член коллегии издательства «Всемирная литература», беспартийный, б. офицер. Содействовал составлению прокламаций. Обещал связать с организацией в случае восстания группу интеллигентов. Получал от организации деньги на технические надобности».
3
Смерть Гумилева породила несметное множество легенд и версий.
Согласно некоторым из них, он и впрямь был героическим (или демоническим) заговорщиком, пламенным монархистом и одним из вождей контрреволюционного подполья. Эта точка зрения была распространена, с одной стороны, в эмиграции, с другой — в официальных советских кругах. Никто из ее сторонников не видел, вероятно, «Петроградской правды» и не знал, какие жуткие преступления («содействовал составлению прокламаций», «обещал связать», «получал деньги») инкриминировались поэту. Хотя Михаил Зенкевич, акмеист и член двух Цехов, не видеть ее не мог. И однако в его романе «Мужицкий сфинкс» действует Гумилев — заправский заговорщик, дающий инструкции террористу Лене Каннегиссеру и представляющий своих товарищей по подполью самому Николаю II. Конечно, это фантасмагория, коллаж, намеренное смешение разновременных событий и пр. И все-таки, насколько же легко близкие Гумилеву люди верили в его выдающуюся подпольную роль!
