Александра Толстая - Отец. Жизнь Льва Толстого
«С. А. второй день ничего не ест, — записал отец 10 сентября, — Сейчас обедают. Иду просить ее пойти обедать. Страшные сцены целый вечер».
«11 сентября. — К вечеру начались сцены беганья в сад, слезы, крики. Даже до того, что, когда я вьпиел за ней в сад, она закричала: это зверь, убийца, не могу видеть его и убежала нанимать телегу и сейчас уезжать. И так целый вечер. Когда же я вышел из себя и сказал ей son fait она вдруг сделалась здорова, и так и нынче 11‑го. Говорить с ней невозможно, потому что, во–первых, для нее не обязательна ни логика, ни правда, ни правдивая передача слов, которые ей говорят или которые она говорит. Очень становлюсь близок к тому, чтобы убежать. Здоровье нехорошо стало».
12 сентября в дневнике коротенькая запись:
«С. А. уехала со слезами. Вызывала на разговоры, я уклонился. Никого не взяла с собой. Я очень, очень устал. Вечером читал. Беспокоюсь о ней».
11 сентября моя мать написала письмо отцу:
«Мне хотелось, милый Лёвочка, перед прощанием нашим сказать тебе несколько слов. Но ты при разговорах со мной так раздражаешься, что мне грустно бы было расстроить тебя.
Я тебя прошу понять, что все мои не требования, как ты говоришь, а желания имели один источник: мою любовь к тебе, мое желанье как можно меньше расставаться с тобой, и мое огорчение от вторжения постороннего, не доброго по отношению ко мне влияния на нашу долгую, несомненно любовную, интимную супружескую жизнь.
Раз это устранено, хотя ты, к сожалению, и раскаиваешься в этом, а я бесконечно благодарна за ту большую жертву, которая вернет мне счастье и жизнь, то я тебе клянусь, что сделаю все от меня зависящее, чтобы мирно, заботливо и радостно окружить твою духовную и всякую жизнь.
Ведь есть сотни жен, которые требуют от мужей действительно многого: «Поедем в Париж за нарядами, или на рулетку, принимай моих любовников, не смей ездить в клуб, купи мне бриллианты, узаконь прижитого Бог знает от кого ребенка», и проч. и проч.
Господь спас меня от всяких соблазнов и требований. Я была так счастлива, что ничего мне и не нужно было, и я благодарила только Бога.
Я в первый раз в жизни — не требовала, а страдала ужасно от твоего охлаждения и от вмешательства Черткова в нашу жизнь, и в первый раз пожелала всей своей страдающей душой, может быть, уж невозможного — возврата прежнего.
Средства достижения этого, конечно, были самые дурные, неловкие, не добрые, мучительные для тебя, тем более для меня, и я очень скорблю об этом. Не знаю, была ли я вольна над собою, думаю, что нет; все у меня ослабело: и воля, и душа, и сердце, и даже тело. Редкие проблески твоей прежней любви делали меня безумно счастливой за все это время, а моя любовь к тебе, на которой основаны все мои поступки, даже ревнивые и безумные, никогда не ослабевала, и с ней я и кончу свою жизнь. Прощай, милый, и не сердись за это письмо.
Твоя жена для тебя всегда только Соня».
24 сентября отец записал:
«Она больная, и мне жалко ее от души».
Горе мое было в том, что я не жалела, я сердилась… А насколько было бы легче отцу, если бы мы, его близкие, жалея мать, могли «со смирением и любовью» отнестись к ней.
«Только тогда, брат Лев, только тогда будет радость совершенная».
Я была слишком молода, чтобы это понять.
ГЛАВА LXVIII. ПОСЛЕДНИЙ МЕСЯЦ В ЯСНОЙ ПОЛЯНЕ
23 сентября — свадебный день родителей. Мать хотела сделать снимки с нее и отца. Было холодно, дул северный ветер. Отец, заткнув руки за пояс, стоял с непокрытой головой, мрачно глядя перед собой… Я была в нехорошем, злом настроении. Вернувшись из Кочетов, я заметила, что ни Чертковской, ни моей фотографии в кабинете на стене не было. Мать сняла их. И… я не выдержала. Я резко, недобро говорила с отцом.
«Ведь я не сама себя повесила над твоим рабочим креслом, ты повесил этот портрет, и теперь что мать перевесила, ты не решаешься повесить его обратно».
Отец закачал головой, повернулся и ушел.
«Ты уподобляешься ей», — сказал он мне, уходя.
Как я могла…
За обедом все молчали. После обеда я, по обыкновению, сидела и писала в канцелярии. Звонок. Я не пошла и послала Булгакова. Через минуту опять звонок. Опять я не пошла. В этот раз Булгаков, вернувшись, передал желание отца, чтобы я пришла.
— Саша, я хочу тебе продиктовать письмо.
— Хорошо.
— Взяла карандаш, бумагу, собралась писать, а в душе было желание броситься целовать ему руки и просить прощения. В горле стояли слезы и я не могла произнести ни слова.
— Не нужно мне твоей стенографии, не нужно, — вдруг со слезами в голосе как–то глухо сказал отец и, упав на ручку кресла, зарыдал.
— Прости меня, прости, — я бросилась целовать его руки, лоб, плечи — прости.
Долго мы оба плакали. Он стал мне диктовать, а я не вижу своих крючков, глаза застилает слезами… Когда кончили, я опять стала просить прощения.
— Я уже все забыл, — сказал он.
На другой день портрет Черткова и мой висели на прежних местах.
Старушка Шмидт была в Ясной Поляне, Варя и я уехали к Ольге в имение, буря разразилась без нас.
Увидав портреты Черткова и мой на прежних местах, мать бросилась к себе в комнату, схватила пугач, начала стрелять в портрет Черткова, сорвала его со стены и разорвала на мелкие кусочки.
Когда мы с Варей, после чудесно проведенного дня с детьми и Ольгой в Таптыкове, собрались идти спать, приехал вдруг кучер из Ясной Поляны с письмом от старушки Шмидт, в котором она просила нас немедленно вернуться. Я велела запрягать. Ночь — тьма кромешная. Дороги ужасные, грязища, кучер боится ехать. Часа три ехали. С замиранием сердца я вошла в дом. Страшная буря материнского гнева обрушилась на нас. Варе мать велела убираться на все четыре стороны, меня — почти что выгнала.
Отец не спал. Я сказала ему, что мне кажется, что мне лучше уехать. Я надеялась, что он уедет со мной или позднее присоединится ко мне.
«Я вообще не одобряю того, что ты не выдержала и уйдешь и, как ты знаешь, я в письмах всегда отвечаю на подобные вопросы, что, по моему мнению, внешних условий жизни менять не нужно, это с одной стороны, а с другой стороны, я по слабости своей рад, если ты уедешь. Ближе к развязке, так больше продолжаться не может. Черткова С. А. удалила, на Марью Александровну накричала, Варю выгнала, тебя почти что выгнала. Не унывай, держись, все к лучшему*'.
От Телятинок до Ясной Поляны 20 минут езды. А если я уеду, Таня или Сережа должны будут поселиться с родителями. «Ближе к развязке». — думала я.
И действительно, после моего отъезда наступил мир, мать как будто поняла, что переступила все границы.
Из Телятинок я ездила в Ясную каждый день, переписывала отцу по обыкновению, но ночью покоя не было; а что если он заболел… А может быть, я ему нужна вот сейчас, сию минуту, а меня нет…
