Энн Эпплбаум - ГУЛАГ
Так или иначе, со скрипом и скрежетом, нехотя репрессивная система наконец остановилась – как и система в целом. Пермские лагеря для политических были окончательно закрыты в феврале 1992‑го, и к тому времени Советский Союз как таковой уже перестал существовать. Все бывшие советские республики превратились в независимые государства. Главами Армении, Украины и Литвы стали бывшие политзаключенные. Некоторые из этих стран возглавили бывшие коммунисты, чья вера в коммунистические идеалы разрушилась в 1980‑е годы, когда они впервые увидели свидетельства былого террора[1954]. КГБ и МВД были хоть и не распущены, но преобразованы. Бывшие сотрудники “органов” начали искать работу в частном секторе. Тюремщики поняли, куда дует ветер, и стали аккуратно внедряться в местные органы власти. Новый российский парламент в ноябре 1991 года принял “Декларацию прав и свобод человека и гражданина”, гарантирующую, помимо прочего, свободу передвижения, свободу вероисповедания и право расходиться во мнениях с правительством[1955]. Увы, новая Россия не стала образцом национальной, религиозной и политической терпимости – но это уже другая, особая тема.
Перемены шли с ошеломляющей быстротой, и никто, кажется, не был ошеломлен ими сильнее, чем человек, положивший начало распаду СССР. Ибо в этом в конечном счете состояло крупнейшее заблуждение Горбачева: Хрущев знал, Брежнев знал, а Горбачев, внук “врагов народа” и родоначальник “гласности”, не мог понять, что полное и честное обсуждение советского прошлого рано или поздно поставит под вопрос легитимность советского режима как такового. “Теперь мы яснее представляем себе цель, – сказал он в 1989 году в новогоднем обращении к народу. – <…> Эта цель – гуманный, демократический социализм, общество свободы и социальной справедливости”[1956]. Даже тогда он не способен был предвидеть, что “социализм” в советском варианте вскоре исчезнет с лица земли.
Он и годы спустя все еще не видел связи между разоблачительными публикациями эпохи “гласности” и крахом советского коммунизма. Горбачев не понимал простую вещь: как только была сказана правда о сталинском прошлом, невозможно стало поддерживать миф о советском величии. И с тем, и с другим было связано слишком много жестокости, слишком много крови, слишком много лжи.
Но если Горбачев не понимал свою страну, многие другие ее понимали. Двадцатью годами раньше Александр Твардовский, впервые опубликовавший Солженицына, выразил в стихах свое ощущение силы скрытого прошлого, ощущение способности ожившей памяти мощно воздействовать на систему:
И даром думают, что память
Не дорожит сама собой,
Что ряской времени затянет
Любую быль,
Любую боль;
<…>
Нет, все былые недомолвки
Домолвить ныне долг велит[1957].
Эпилог
Память
А убийцы? Убийцы еще доживают.
Лев Разгон.НепридуманноеРанней осенью 1998 года я плыла на теплоходе по Белому морю из Архангельска на Соловки. Это был последний рейс летнего сезона: с середины сентября, когда северные ночи становятся длинными, суда перестают ходить этим маршрутом. Море делается слишком неспокойным, вода – слишком холодной для короткой развлекательной поездки.
Возможно, именно конец сезона добавил пассажирам живости, хотя не исключено, что их просто взбодрило плавание по открытому морю. Так или иначе, в корабельном ресторане было очень шумно и весело. Много тостов, много шуток, сердечные аплодисменты капитану. Мои соседи по столу – две супружеские пары средних лет с военно-морской базы – были явно настроены хорошо провести время.
В первую минуту мое присутствие послужило добавочным поводом для веселья. Не каждый день увидишь настоящую американку на старом теплоходе посреди Белого моря, и необычная встреча позабавила пассажиров. Они поинтересовались, зачем я выучила русский, что думаю о России, чем она отличается от Соединенных Штатов. Но когда я сказала им, чем занимаюсь в России, они стали менее приветливы. Американка, совершающая прогулочную поездку на Соловки ради красот природы и старинного монастыря, – это одно. Американка, посещающая Соловецкие острова, чтобы увидеть остатки концлагеря, – совсем другое.
Один из мужчин заговорил неприязненным тоном. “Почему вас, иностранцев, интересует только плохое в нашей истории? Зачем писать о ГУЛАГе? Почему вы не напишете о наших достижениях? Мы первые послали человека в космос!” Слово “мы” означало: “мы, советские люди”. Советский Союз перестал существовать семь лет назад, но он все еще идентифицировал себя как советский гражданин, а не как россиянин.
Его жена тоже стала на меня нападать. “ГУЛАГ – это дело прошлое, он больше не актуален, – заявила она. – У нас другие проблемы – безработица, преступность. Почему вы не пишете о наших реальных проблемах? Зачем ворошить то, что было давно?”
Пока длился этот неприятный разговор, другая пара молчала и муж так и не выразил свое мнение о советском прошлом. Однако жена в какой-то момент меня поддержала. “Я понимаю, почему вы хотите знать о лагерях, – мягко сказала она. – Интересно знать, что было. Я бы хотела знать больше”.
Во время моих последующих поездок по России я много раз сталкивалась с этими четырьмя вариантами отношения к моей работе. “Это не ваше дело” и “Это неактуально” – реакции вполне обычные. Самая, пожалуй, распространенная реакция – молчание, отсутствие внятного суждения, пожатие плеч. Но встречались и такие, кто понимал, почему важно знать о прошлом, и хотел, чтобы легче было узнать больше.
Приложив некоторые усилия, в современной России можно узнать о прошлом очень много. Не все российские архивы закрыты, не все российские историки заняты другими делами. Сама эта книга – свидетельство обилия новой доступной информации. История ГУЛАГа стала предметом широкого общественного внимания в некоторых бывших советских республиках и бывших странах-сателлитах. В некоторых государствах, как правило, в тех, где люди отождествляют себя в первую очередь с жертвами террора, а не с теми, кто этот террор проводил, памятники и общественные дискуссии поистине занимают очень важное место. Литовцы превратили бывшее здание КГБ в Вильнюсе в музей жертв геноцида. Латыши в бывшем советском музее красных стрелков разместили музей оккупации Латвии.
В феврале 2002‑го я была на открытии нового венгерского музея в здании, которое в 1940–1945 годах было штаб-квартирой венгерских фашистов, а в 1945–1956 годах – штаб-квартирой венгерской коммунистической тайной полиции. В первом музейном зале блок телеэкранов на одной стене изливал на посетителей фашистскую пропаганду, другой блок на другой стене – коммунистическую пропаганду. Эмоциональное воздействие было мгновенным и очень сильным, как и предусматривали устроители, и остальная часть музея была под стать этому залу. Используя фотографии, звук, видео и лишь в очень ограниченной степени – слово, организаторы музея не скрывают его нацеленности в первую очередь на тех, кто слишком молод, чтобы помнить прежние режимы.
