Василий Бетаки - Снова Казанова (Меее…! МУУУ…! А? РРРЫ!!!)
Через три или четыре года после той первой послевоенной встречи я с Маршаком поссорился и не виделся с ним до самого его юбилея в Ленинградском Доме Писателей. На юбилее он первый холодно со мной поздоровался, когда мы столкнулись на лестнице. Я, как мог, вежливо ответил, вежливо поздравил.
А поссорились мы в ходе разговора, в котором он поучал меня уму-разуму, объясняя с кем из писателей надо — именно надо — быть предупредительным. Можно, дескать, совсем не уважать, а вот быть предупредительным необходимо.
Я вспыхнул и сказал, что и с ним, наверно, тоже так надо, что за переводы я его очень уважаю, а вот пионерщины простить не могу — как ему не стыдно сочинять всю эту чушь, ведь он когда-то Оксфорд окончил, в Палестине и в Италии побывал, потом был главным редактором газеты у Врангеля! А теперь что пишет…
Короче говоря, я сказал ему всё, что мог сказать восемнадцатилетний студент, возмущаясь приспособленчеством, советскими газетными истинами и прочей дрянью, которая пышно расцветала в сорок восьмом-сорок девятом году — чуть ли не в самом мрачном и мерзком году за весь послевоенный период…
В общем, я ушел, распрощавшись самым нежнейшим образом с его ньюфаундлендом, который, по-моему, был в этой идеологически-кухонной ругани на моей стороне.
Уверен, что на моей, поскольку собачья бескомпромиссная прямота мне всегда была приятнее, чем любые «соображения» старших.
А хозяин только сказал вслед, тщательно протирая очки, что не хочет меня больше видеть, а месяца через три переслал мне в Питер с другим своим двоюродным племянником, моим кузеном и однокурсником Сашей Гительсоном, книжку сонетов Шекспира с надписью «На память, прощально, Вздор-Кихоту Васе».
Саша сказал, что дядя Сёма не хочет больше меня видеть и что по его, сашиному, мнению тут смешалось раздражение (мол, яйца курицу учат) с чувством опасности, которую могу я «своим колокольным языком на него накликать». Шел 1949 год, и «космополитам по рождению» жить было страшновато, даже таким заслуженным, как Маршак. Но я этого в своей вечной легкомысленной крайности почти не понимал. Вернее, понимал, но как-то не всерьёз…
10. КАЗАНОВА В ПОСЛЕВОЕННОМ ПИТЕРЕ (1945–1949)
Реставраторы — девочки слишком приличные. Медички, или «мёртвые не кусаются». Наш кукольный театр. Дом кино и мазурка. Девочки вовсе неприличные. «Буря мглою». Замполит. Джазик. Саша Гительсон.
В Питере я поступил в восьмой класс обычной средней школы. Проучился там неполный год и перешел в Реставрационное Художественное училище на отделение лепки. Там было интересней. Кроме того, там платили стипендию, которая была совсем не лишней. Володя Витовецкий, тогда уже ставший профессором в своем педиатрическом институте, щедро мне помогал, но очень хотелось иметь какие-то свои деньги.
В 1947 году умер Пантелеев. После его смерти Витовецкий обменял мою комнату на комнату в том доме, где жил сам, чтобы за мной приглядывать. Так с Моховой и попал я на Канал Грибоедова, у Львиного мостика.
Всё было бы хорошо, только вот девочки в Училище были совсем непривычные: одни были осторожны до ужаса, а другие — «идейные». Так или иначе, секс был под строгим запретом.
Как-то раз я сходил в театр с понравившейся мне девушкой и после спектакля позвал её к себе. Она в ответ на мое приглашение учинила мне форменный скандал, кричала, что она порядочная девушка, и до брака никогда ни с кем… И поехала и поехала…
Впрочем, удивляться надо было скорее не этому, а наоборот тому, что несмотря на расцвет всякого рода запретов и утверждение «советской образцовой семьи», всё же находилось много людей, которые по тогдашнему выражению «пускались во все тяжкие».
Я быстро понял, что свобода нравов процветала в двух слоях питерского женского населения: можно было иметь дело либо с интеллигентными женщинами постарше, либо с девчонками, недавно приехавшими из деревни.
А вот девушки из питерской, скажем, мещанской среды были тогда невероятно «правильными». Вольность военного времени они не застали, она уже улетучилась к тому времени, как они подросли, и в конце первого послевоенного года нравы утвердились самые ханжеские и пуританские.
К сожалению, такие же нравы очень часто бытовали и среди моих интеллигентных ровесниц, а вот женщины постарше (чаще всего невесты или вдовы людей, погибших на фронте) стеснялись ничуть не больше, чем ростовские. Понял я всё это далеко не сразу, но уразумев, решил про себя, что к девчонкам из училища больше не пристаю. Ну их… Вот тогда то и разразился этот весёлый романчик с Любой Дельмас.
Я был в те времена страшно занят: кроме занятий в училище, я по настоянию Володи Витовецкого посещал ещё и вечернее отделение Педиатрического института. Володя заведовал кафедрой микропедиатрии и мечтал сделать врачом и меня.
В Педиатрическом я познакомился еще с одним социальным слоем женщин — со старшими студентками и с лабораторными сёстрами. У них старомодной застенчивости не было вовсе: иногда мы запирались вчетвером, а то и вшестером, в прозекторской и учиняли «детский крик на лужайке», правда, не в учебные часы, а вечерами.
Покойники были куда безопасней, чем живые преподаватели. В конце сороковых за так называемой моралью следили не меньше, чем за «политической грамотностью». А недостаток что того, что другого карался всеми комитетами, от курсового комсомольского до «госбезопасного», не минуя партийный и профсоюзный!
Любые свободные отношения, (даже не говоря о групповых играх) именовались «моральным разложением». Только что в тюрьму за это нельзя было угодить, а так все политические удовольствия — пожалуйте бриться! Из института, например, вылететь было за такое очень просто.
Так что пусть лучше уж трупы будут свидетелями незаконного и даже антигосударственного траханья (тогда говорили, кстати, «трен» или "баранство")! Трупы уж точно ни на кого не настучат! Как говорил не то Джон Сильвер, не то Билли Бонс, «мертвые не кусаются». Но в СССР в послевоенные годы было куда важней, что они не пишут доносов.
В память об отце меня часто приглашали на просмотры и утренники, предназначенные для детей работников киностудии, в Лениградский Дом Кино.
Особенно было мне интересно, когда на закрытом просмотре год спустя после окончания войны показали «Профессора Мамлока» — лучший из фильмов, в каких работал мой отец. Этот фильм, который, как я уже говорил, получил какую-то премию, а менее года спустя был запрещён, после внезапной дружбы «Вождя с Фюрером», после войны смотрелся чуть ли не как хроникальный. Правда на широкий экран он уже не вышел, поскольку герой его, знаменитый хирург проф. Мамлок (его играл знаменитый актёр Межинский) был еврей и фильм был заострён на теме антисемитизма в предвоенной Германии. А тут как раз в начале 1946 года в СССР начиналась новая волна государственного антисемитизма, отлившаяся, как известно в форму «борьбы с безродными космополитами» и завершившаяся «делом врачей». Так что «Мамлоку» опять не повезло…
