Юрий Стрехнин - В степи опаленной
В один из этих дней Бабкин затевает со мной совершенно неожиданный для меня разговор.
- Послушай, - говорит он, - давно я к тебе приглядываюсь: по службе ты старательный, политически подкованный на все четыре ноги - вот как бойцам по газетам все до тонкости объясняешь. Наверное, и на гражданке на хорошем счету был?
- Да не ругали, - отвечаю. - Даже грамоты и премии, бывало, получал.
- Ну вот я так и думал. Но скажи, пожалуйста, почему ты беспартийный? В партию никогда не подавал?
- Как-то в голову не приходило... - смущаюсь я.
- Может, у тебя что-нибудь по биографии неблагополучно? Происхождение там или еще что?
- Происхождение у меня нормальное. Не из купцов и не из дворян. И в биографии черных пятен нет.
- Так что же ты так и не задумывался насчет того, чтобы в партию подавать?
- Я всегда считал, что быть членом партии - очень большая честь. Ее надо заслужить. Быть примером для других...
- Это ты правильно говоришь! - перебил Бабкин. - Но честно делать свое дело - это уже пример. Ты подумай насчет вступления.
Бабкин внимательно посмотрел на меня, как видно, понимая мое смущение. Заговорил вновь:
- Понимаешь, какое дело? Коммунистов, какие были в армии, многих повыбило: ведь они в боях первыми шли, первыми и головы клали. Мало их сейчас во фронтовых частях осталось. А впереди - новые бои, новые потери. Нельзя же армию без партийного ядра оставить. Поэтому и ведем работу по приему сейчас, пока еще тихо...
Да, я знал - Бабкин в батальоне выявляет, кого можно принять в партию, но имеет в виду он прежде всего уже обстрелянных фронтовиков, в первую очередь тех, кто вернулся в строй из госпиталей.
- Может, ты ответственности боишься? - не дождавшись от меня ответа, спросил Бабкин. - Оно, конечно, с партийного - спроса больше. Это ты загодя учти.
Больше он ничего мне разъяснять не стал. Только сказал:
- Надумаешь вступать - скажешь.
Позже ни он, ни я больше не возвращались к этому разговору. Но я не раз задумывался о нем. Одолевали сомнения: окажусь ли достоин? Примут ли? Ведь не один Бабкин будет принимать - парткомиссия. И смогу ли нести всю ответственность, какая требуется от члена партии? Конечно, беспартийным остаться - проще. Честно говоря, спокойнее. Но ведь есть что-то, что выше соображений спокойствия.
Словом, вопрос для себя я оставил открытым.
А тут поступил приказ выступать. Никто из нас не знал - насовсем ли уходим или вернемся на обжитые уже позиции. Учебный будет поход или нас срочно перебрасывают куда-то, может быть в связи с тем, что вот-вот начнутся, а может быть - уже начались бои.
Но ко всему должен быть готов солдат.
...Форсированным маршем, с полной боевой выкладкой, батальон шел всю ночь по степным дорогам, шел куда-то на юг опять вдоль линии фронта. Никто, даже комбат, не знал, куда и зачем мы идем - у Собченко в приказе, полученном из штаба полка, был указан маршрут только километров на тридцать вперед, а что дальше - неизвестно.
Только когда забрежжил рассвет, был объявлен привал. Батальон свернул с дороги в пересекавшую ее лощину, понизу густо заросшую кустарником, и тотчас же все, кроме дозорных, поставленных наблюдать за местностью и за воздухом, повалились на траву, спеша заснуть: ведь приказ продолжать марш может последовать в любой момент. Проверив расстановку дозорных, я тоже бросил под куст плащ-палатку, стянул с натруженных ног сапоги, и уме через несколько секунд меня придавил каменный сон.
Проснулся я, когда ночная прохлада ушла и начало пригревать солнце - оно стояло уже высоко. Батальон спал. Мог бы поспать еще и я. Но захотелось напиться. И не из фляги, где вода давно согрелась и приобрела металлический привкус, а холодной, свежей. Я пошел низом лощины дальше, туда, где кусты и трава были гуще, сочнее - судя по этим приметам, там, возможно, есть родничок.
Шел, раздвигая сапогами траву, высокую, мягкую, совсем не похожую на ту скудную, опаленную солнцем, что растет повсюду в степи, которой мы идем. Конечно, здесь должен быть какой-то родничок, какая-то бочажинка...
Вдруг я остановился, увидев на траве и на ветвях кустов многочисленные одинаковые бумажки: голубоватые, небольшие - в половину тетрадного листка. Листовки с самолета? Интересно, что там?
Поднял одну из листовок. Одна сторона ее чиста, на другой - какой-то текст, написанный по-русски. Красноармейцы! - прочел я, - в последнее время большевистские комиссары усиленно стараются вовлечь вас в свою партию с тем, чтобы вы разделили с ними ответственность за все их злодеяния... Далее разъяснялось: близится время, когда германская армия нанесет сокрушительный удар, власть в России переменится, тех, кто был в партии, станут судить... И предлагалось отказываться от вступления в партию, если к этому будут призывать.
Значит, то, чего хочет наш замполит, очень не желают фашисты? Что же я все колеблюсь, не знаю, как поступить? Нет, теперь-то знаю!
Все еще держа листовку в руке, я сел, положил ее на полевую сумку, зачеркнул карандашом крест-накрест немецкое обращение и на обратной, чистой стороне ее стал писать: Заявление. Прошу принять меня в ряды Коммунистической партии...
Держа заявление в руке, быстро пошел туда, где отдыхал батальон, разыскал Бабкина - он лежал под кустом, положив голову на полевую сумку и надвинув пилотку на глаза. Я остановился в нерешительности: будить или подождать? Но ждать терпения не было...
Бабкин, видимо, почувствовал мое присутствие, шевельнулся, сдвинул с глаз пилотку:
- Ты чего?
- Вот... - протянул я ему заявление.
- А! - Бабкин приподнялся: - Надумал, наконец? Молодец! Я дам анкету, заполнишь, приложишь рекомендации - и подавай! А рекомендующих мы тебе найдем. Да я и сам готов. Знаю же тебя!
Он положил мое заявление на плащ-палатку, на которой спал, потянулся к сумке за анкетой, и вдруг лицо его побагровело.
- Да ты что! Ты на чем заявление в партию написал?! - он гневно ткнул пальцем в голубой листок, который, как я теперь увидел, лежит вверх не той стороной, на которой написано мое заявление. - Ты на фашистской гадости написал!
- Так это же фашистам назло... - пытался я оправдаться, хотя уже и сам понял, что замполит в своем негодовании абсолютно прав. Действительно, как это я не сообразил сразу?..
- Ладно, давайте перепишу, - потянулся я к голубому листку.
- А это - порви! - все не мог успокоиться Бабкин. - Где ты ее нашел?
Я объяснил. Добавил:
- Там таких много.
- Пойдем, соберем и сожжем! Нечего этой фашистской заразе на нашей земле валяться.
Мы пошли в кустарник и собрали все листовки до единой. Бабкин чиркнул зажигалкой и предал их огню.
После этого он дал мне бланк анкеты.
Вскоре была дана команда продолжать движение. Мы свернули на какую-то боковую дорогу и, как можно было понять, если прикинуть по компасу, пошли в обратном направлении, только другим путем. Может быть, нам переменили место сосредоточения в связи с каким-нибудь внезапным изменением обстановки? И почему мы идем днем, не таясь, не опасаясь, что нас обнаружит вражеская воздушная разведка?
