Валери Триервейлер - Благодарю за этот миг
Школьные успехи мальчиков отец считал более важными, чем наши. Моя мать убедила меня не повторять этот сценарий, отказаться от такого взгляда на второстепенную роль женщины. Учась в коллеже, я одновременно работала утром по воскресеньям в магазинчике “Всё на свете”. Там я получала 50 франков за четыре часа работы и на собранные деньги смогла купить себе свободу, приобретя подержанный мопед.
В лицее я тоже сочетала занятия со случайными приработками. В выпускном классе я работала в качестве хостес во Дворце конгрессов. Облаченная в темно-синий с белым форменный костюм, я рассаживала в зале людей, которым повезло “попасть на спектакль”. Да и сама пользовалась случаем посмотреть его.
Несправедливость… ее я испытала на себе слишком рано, когда одна из моих школьных подруг призналась, что родители не разрешили ей приглашать меня домой: я, видите ли, не живу в “хорошем” районе города. Да, я не годилась ей в подруги, во всяком случае в плане общественного положения. Я была лучшей ученицей в классе, но мой социальный статус оставлял желать лучшего. Я очень тяжело пережила эту историю, воспоминание о ней мучило меня всю жизнь. Мне ненавистны любые формы расизма, но люди слишком часто забывают о губительных последствиях социального расизма.
Дождавшись результатов выпускных экзаменов, я в тот же день покинула Анже, его северное предместье и свою семью. На следующий же день я записалась на истфак в университете Нантера[19]. Так я переходила от провинциального уклада к парижскому, от лицея в здании, считавшемся историческим памятником, к этому факультету на западной окраине столицы – очагу майской революции 1968 года; от жизни в лоне семьи к вольной жизни с возлюбленным, в каморке под крышей. Мой отец умер два года спустя.
Франсуа Олланд узнал всю эту историю довольно рано. Есть у него такое замечательное свойство – умение разговорить собеседника, тогда как на самом-то деле это я, журналистка, должна была подвигнуть его на политические признания. В те годы, когда мы общались на расстоянии, он иногда беззлобно подсмеивался надо мной, величая Золушкой. Он находил, что я отличаюсь от собратьев по перу, что я очень не уверена в себе. Я часто веду себя отчужденно, что создает мне репутацию холодной, высокомерной особы, и эта репутация прочно прилипла ко мне. В Национальном собрании или в “Пари-Матч” меня считают “буржуазкой”, что меня очень забавляет: ведь я выросла в “Монплезире” – северном квартале дешевых новостроек Анже.
Однако разница между мной и другими действительно бросалась в глаза. В Анже я одевалась совсем не так, как мои сверстники. И не хотела больше выглядеть нищей, хотела выделяться из общей массы. Мы с сестренкой долго донашивали платья старших сестер. А “воскресные наряды” состояли из колючих фланелевых брюк, которые наша бабушка выкраивала из старых отцовских!
Вот самое горькое из моих воспоминаний: как-то мне пришлось идти в начальную школу в башмаках старшего брата: мои в тот день просто развалились, и мать не нашла другого выхода. Я долго отказывалась идти в школу в таком виде, но у меня не было выбора, и я всю дорогу плакала. А на перемене осталась сидеть в углу, прикрыв ноги своим ранцем.
У входа в здание Совета министров или в “четырехколонный” зал Национального собрания я вижу своих коллег в джинсах, однако сама упорно ношу костюмы. Еще в университете я ходила в юбках и пиджаках, купленных на развалах рынка Сент-Уан. Эта манера одеваться лишь упрочила мой имидж суровой, надменной молодой женщины. И мало кто из мужчин-журналистов осмеливался искать со мной дружбы.
Однако постепенно я завожу себе друзей по профессии. Некоторые из них используют меня как “приманку”, по их собственному выражению. Я вхожу в группу журналистов, состоящую из одних мужчин. Мы часто приглашаем на обед политиков – мужчин и женщин. Все мы только начинаем осваивать свое ремесло и поэтому объединяем силы. Один из таких обедов преподал мне урок на всю жизнь. “Наверху” меняется расстановка сил, и один из центристов клянется нам, что никогда в жизни не войдет в правительство Миттерана. Через три дня он становится министром. Я тотчас звоню ему и говорю:
– Благодарю вас за науку, теперь я буду знать, что политикам верить нельзя!
Мне следовало бы получше запомнить это.
В 1997 году Лионель Жоспен становится премьер-министром, а Франсуа Олланд – первым секретарем Социалистической партии. Мы сближаемся все больше и больше, становимся единомышленниками. Он часто смешит меня своими шутками, я восхищаюсь его умом, живостью его характера. Он мгновенно облекает мысли в слова: едва услышав вопрос, тут же выдает ясный, четкий ответ, неизменно с ноткой юмора.
Некоторые из моих коллег подшучивают над этим привилегированным знакомством. В Национальном собрании они подсаживаются ко мне поближе, в полной уверенности, что первый секретарь обязательно поделится со мной какими-нибудь сведениями. И так оно и происходит. Ему часто случается пробраться сквозь толпу депутатов, чтобы подойти к нашей маленькой группе, под многозначительными взглядами моих товарищей.
По понедельникам, когда редакция “Пари-Матч” не работает, он часто звонит мне под тем предлогом, что мне, наверно, нужна информация, хотя я и не обращалась к нему. А по субботам днем, уезжая в Коррез, он звонит оттуда ко мне домой. Он сообщает мне важные новости, но и я время от времени подбрасываю ему полезную информацию, поскольку хорошо знаю положение дел в Социалистической партии.
Проходят годы, и наша дружба становится все теснее. Как-то в один предвыборный уикенд мне поручают съездить вместе с фотографом в Коррез, куда отправляется Франсуа. В субботу вечером он ужинает с нами. Затем ему нужно посетить танцевальный вечер пожилых людей. Он решает ехать в нашей машине, а не со своим шофером.
Мой фотограф отказывается сесть за руль: он хочет выскочить из машины с аппаратом, как только подвернется хороший кадр. Поэтому вести машину приходится мне. А я в то время водила довольно скверно. “Олланд” – так я звала его тогда, обращаясь на “вы”, – садится рядом, впереди. У меня слишком высокие каблуки, которые застревают между педалями. В мгновение ока я сбрасываю туфли и сую их ему в руки, повергнув его в полное изумление.
Прибыв на место, он приносит себя в жертву, приглашая на танец, одну за другой, наших старушек. Я со смехом гляжу на него, а он строит мне жалобные гримасы, держа в объятиях даму, которой никак не меньше восьмидесяти. И я знаю, чего ему хочется в этот момент.
Годы премьерства Жоспена (1997–2002) еще больше сближают нас. Мы без конца ведем политические разговоры. Перед моим отъездом на летние каникулы, в конце июля, мы традиционно обедаем вместе, и он делится со мной своими планами на осеннюю сессию.
