Александр Алтунин - На службе Отечеству
Комбат предупреждал, чтобы рассчитывали только на боекомплект, который привезли с собой. Прошу взводных сказать об этом командирам расчетов. Старшине приказываю восемнадцать мин оставить в моем резерве. Охрименко с досадой восклицает:
- А я, товарищ командир, раздал уже все мины, едят их мухи, по взводам!
Подтверждаю свое приказание. Мне хочется быть уверенным, что резервные мины будут израсходованы в самую критическую минуту.
Незадолго до полудня появился комбат. Он вел за собой группу солдат и сержантов во главе со старшим лейтенантом. Поравнявшись со мной, Тонконоженко крикнул:
- На обратном пути посмотрю результаты вашей работы!
Удивленно рассматриваю странное "войско" комбата. Тут пехотинцы и артиллеристы, танкисты и связисты. У всех усталые лица, запавшие глаза. Обмундирование грязное, словно они целый день прятались в болоте, сквозь большие дыры светится белье. Наверно, это солдаты, потерявшие свои части. Тонконоженко увел их в первую роту, а возвратившись, подтвердил мои догадки.
- Я отвел им самый безопасный участок, - сказал комбат. - Правый фланг прикрыт заболоченной поймой реки... Да, лейтенант, отступление некоторых сильно деморализует. - Осмотрев добротно оборудованные огневые позиции и глубокие укрытия, капитан удовлетворенно улыбнулся: - Молодцы! Хорошо поработали. Теперь держитесь. Разведка уже побывала. С часу на час надо ждать главные силы.
Капитан решительно зашагал на командный пункт и вдруг вернулся. Постояв минуту, спросил:
- Я говорил, что батальон оторвался от полка? Молча киваю.
- Да, оторвался, - устало обронил комбат. - Где сейчас главные силы полка, не знаю. Так-то, лейтенант. Теперь наш батальон стал отдельной частью, только без своего хозяйства. - Огорченно махнув рукой, Тонконоженко отправился к себе.
Опять ожили тревожные мысли: "Как мы будем воевать в отрыве от полка? Ни боеприпасов, ни продовольствия. Кто же будет нас снабжать?" Я тогда и не предполагал, что мы уже не увидим свой полк, что лишь после войны мне удастся узнать о его судьбе. Однако времени на размышления не было: надо было готовиться к первому моему бою.
Солнце стояло в зените, когда на горизонте, натужно гудя, появились вражеские бомбардировщики.
- Воздух! Воздух! - разнеслось по позициям.
Все мгновенно попрятались в щели. Спрыгнул и я в свой окоп, нацелил бинокль на самолеты, на крыльях которых уже хорошо просматривались немецкие опознавательные знаки. Самолеты идут двумя ярусами: в нижнем четким строем летят бомбардировщики, в верхнем - истребители. Я насчитал около тридцати бомбардировщиков. Пройдя передний край обороны, самолеты резко снижаются, от них отделяются черные точки. Определив примерную линию сбрасывания бомб, понимаю, что большая часть их упадет за оборонительными позициями стрелковых батальонов. "Значит, главный удар авиации нацелен на огневые позиции артиллерии и тылы". Мысли мои прерывает нарастающий вой. Инстинктивно бросаюсь на дно окопа и ощущаю, как земля вздрогнула, качнулась, со стенок осыпался песок. Послышались глухие разрывы.
Не успела отгреметь бомбежка, как из-за леса, что на противоположном берегу речушки, донеслись громовые раскаты, и позиции стрелковых рот скрылись в густых тучах поднятой в воздух земли. Страх скользкой змеей заползает в сердце. Хочется закрыть глаза и спрятаться в самую что ни на есть глубокую щель. "Возьми себя в руки, лейтенант! - мысленно приказываю себе. - Двум смертям не бывать". Смотрю на ординарца и телефониста: не заметили ли они мое смятение? Но им не до меня: ординарец уткнулся лбом в стенку окопа, а телефонист, сидя на корточках, прижал телефонную трубку к уху и закрыл глаза. Скоро разрывы подняли тучи пыли и над позициями нашей роты. Теперь мозг сверлила одна мысль: "Уцелеют ли в этом аду минометчики?" Забыв о страхе, леденящем сердце, решительно поднимаюсь. Вдруг окоп словно подпрыгнул, и что-то обрушилось на меня. Я почувствовал, что не могу шевельнуться. С трудом высвободив руки, отчаянным усилием выкарабкиваюсь из обвала. Оглянувшись, обнаруживаю слева от себя ординарца, пытающегося вытащить ноги из осыпавшейся земли, а справа, над земляной кучей, вижу голову телефониста, подобно головке мака на тонком стебельке. Ни туловища, ни рук. В упор на меня смотрят округлившиеся от ужаса глаза.
- Сусик! Живой?! - кричу я, судорожно разгребая руками землю.
Телефонист не отвечает. В застывшем взгляде ни искорки жизни.
- Охрименко! - зову. - Петренко! Ко мне!
Старшина, увидев торчавшую голову Сусика, изумленно охнул и стремглав бросился назад. Минуту спустя он примчался с сапер- ' ной лопатой и начал лихорадочно откапывать телефониста. Прибежавший вслед за старшиной санинструктор торопливо раскрыл санитарную сумку и, достав пузырек с нашатырем, поднес его к носу Сусика. Тот вдруг тоненько и жалобно чихнул.
- Живой! - обрадовался Петренко.
Высунув голову из окопа, стараюсь разглядеть происходящее вокруг и невольно вздрагиваю, увидев огромную воронку - след разорвавшегося крупнокалиберного снаряда. Метров на пять поближе - и о моем наблюдательном пункте напоминал бы лишь холмик земли.
Артиллерия противника ведет беглый огонь. Оглянувшись, вижу, как извлекают из осыпи Хому Сусика, который мертвой хваткой держит телефонную трубку, и кладут на разостланную шинель.
- Сусик! Сусик! - зовет Петренко, стараясь вывести телефониста из шока и разжать сведенную судорогой руку.
Он трет ему виски, дает нюхать нашатырный спирт. Наконец Сусик вздрагивает, удивленно осматривается. И вдруг слезы двумя светлыми ручейками полились по его щекам. Петренко с важным видом складывает свои снадобья в сумку и, глубокомысленно взглянув на Сусика, что-то говорит по-латыни, а по-русски добавляет:
- Порядок! Очухался!
Я и раньше замечал, что Петренко питает слабость к латыни и старается удивить товарищей медицинскими терминами.
Добряк Охрименко склонился над Сусиком, прикрывает его могучим корпусом от падающих сверху комьев земли, ласково гладит льняные кудряшки, приговаривает:
- Ну, ну, хлопче, все обошлось. Сто рокив жить будешь.
Приказав перенести телефониста в ближайшее укрытие, поручаю пришедшему в себя ординарцу перетащить туда же телефонный аппарат.
Как ни хотелось мне побывать во взводах, чтобы посмотреть, как минометчики выдержали первый в жизни огневой шквал, невольно застываю на месте и с тревогой разглядываю выползшие из леса приземистые фашистские танки, за которыми мелькают фигурки пехотинцев. Трудно передать чувства, охватившие меня при виде ненавистного врага. Выдержим ли мы? "Враг чертовски силен, - нашептывает мне страх, - перед ним никто не устоял. Всю Европу проутюжили его танки!" Подавляя эту мысль, убеждаю себя: "Надо выдержать! Рабство или победа - другого выхода нет". Перед глазами встают Воронов, Сероштан, Лысов, Браженко, Поливода, Ми-шип. Думаю о них с нежностью: "Такие люди не подведут". В памяти оживают давно забытые слова из школьного учебника: "Ляжем костьми, бо мертвые сраму не имут". Да, мертвые позора не знают. Значит, драться надо так, чтоб в живых остаться и чтоб не пал позор на наши головы...
