Михаил Ромм - Устные рассказы
Билинский Мирон сделал «Старую крепость» в Киеве, привез картину. А по забывчивости кто-то из редакторов напутал, не включили ее в план, который представлялся Дукельскому, в план работы, то есть в список картин, которые ставятся. И поскольку ее в списке не было, он ее не стал смотреть и велел смыть.
И так каждый день мы узнавали что-нибудь страшное и удивительное. Так что под конец стали уже сомневаться, на каком свете живем.
Ну вот, примерно к этому времени однажды вызывают меня в ЦК комсомола и говорят – был там такой референт один или инструктор, желчный такой парень, – и вот он мне говорит:
– Михаил Ильич, говорят, вы не любите Дукельского?
– За что же его любить? Просто идиот и сукин сын.
– Вот, давайте пойдем к Мишаковой (Мишакова тогда была секретарем), мы тоже его очень, так сказать, не любим, не одобряем и просим вашей помощи.
Пошли мы к Мишаковой. Сидит красивая такая блондинка с роскошным бюстом – секретарь комсомола. Такие немного масляные глаза, разухабистые такие нотки в голосе.
– Так вот, Михаил Ильич вас зовут?
– Здравствуйте.
– Здравствуй, Михаил Ильич. Вот нелюбим мы Дукельского, говорят, у тебя язык, то-другое, давайте, помогите.
Уж не помню, то на ты, то на вы она со мной. И я с ней то на ты, то на вы. Ну, поговорили. Я говорю:
– Давайте мне стенографистку, я вам что хотите накатаю.
Понравилась мне Мишакова, такая… баба, дай бог. Думаю – ничего пошли секретари комсомола.
Дали мне отдельную комнату, стенографистку. Я часа два все излагал про Дукельского, какой кретин, какая собака.
Ну, изложил я это все. Проходит недели две, пошло все это куда-то и, оказывается, вернулось обратно к Дукельскому, на рассмотрение. Не то Сталин вернул, не то еще кто-то. Говорят, Микоян вернул.
Вызывает он Полонского, директора студии, и между ними происходит следующий разговор:
– Вот что, – говорит Дукельский, – у вас что, Ромм нормальный или ненормальный.
Полонский говорит:
– Да как будто нормальный.
– Вы посмотрите, что он про меня тут в комсомоле наговорил. Какой же он нормальный?
Начинает листать и говорит:
– Вот видите – «унтер Пришибеев», это что, герой откуда-то из Чехова, что ли? Это я – унтер Пришибеев. Видите? А вот еще: Держиморда. Это откуда герой, из Гоголя, да?
– Из Гоголя, – говорит Полонский, бледнея.
– Это тоже я – Держиморда. А вот тут написано: «либо вредитель, либо идиот» – это тоже я, либо вредитель, либо идиот. Понятно? Вот. Так вы его в руках держать не умеете, или он сам по себе психованный?
Полонский говорит:
– Знаете, он очень нервный и, так сказать, несдержанный, режет правду-матку.
– Какая еще правда-матка?! Вы что, в своем уме?
– Нет, простите, я говорю, в других случаях, – говорит Полонский, – режет правду-матку. Но в данном случае…
– В данном случае я разберусь. Идите. Пускай он ко мне явится.
Мне Полонский звонит, рассказывает весь этот разговор и говорит:
– Что вы наделали? Там он вне себя.
Ладно. Иду я к Дукельскому. Прихожу, вхожу к нему в кабинет. Дукельский сидит, перед ним, значит, мой доклад, моя стенограмма. Он его листает, поглядывает на меня.
– Знакомая вам бумага?
– Знакомая.
– Вы писали?
Я говорю:
– Диктовал.
– Ну, диктовали. Как – диктовали?
– Стенографистке.
– Бойко, – говорит Дукельский. Я молчу. – Ага, вот, унтер Пришибеев, забыл этот рассказ.
Я говорю:
– Был такой унтер Пришибеев, все старался порядок наводить.
– Ага. Вот и я так. Держиморда.
Я говорю:
– Ну, Держиморда, это из «Ревизора».
– Так.
Закрывает он доклад и говорит:
– Слушайте, товарищ Ромм, сколько у вас лет сидел Шумяцкий?
Я говорю:
– Да лет десять, наверное, сидел.
– А я двадцать просижу, двадцать, понимаете?! Двадцать лет. Вам сейчас сколько?
Я говорю:
– Тридцать семь.
– А будет, значит, пятьдесят семь, когда я уйду от вас. Вам уже будет пятьдесят семь, понимаете. Жизнь-то уж пройдет, да?
– Пройдет.
Он встает, подходит ко мне, длинный, кладет мне руку на плечо. Сам чешет другой рукой у себя между лопатками, очень любил он чесать между лопатками и перебирать вообще плечами.
– Вот слушайте, – говорит он мне, наклонившись к самому моему уху. – Будете вместе со мной линию проводить, пойдете вверх – и подымает вверх руку, – вверх, как поется, «все выше, и выше, и выше». Не будете проводить – пойдете вниз, вниз пойдете, понятно? Вот так. А просижу я двадцать лет.
Отпустил меня, сел за стол и говорит:
– Вы в отпуску давно были? Когда отдыхали?
Я говорю:
– А я не отдыхаю.
– Отдыхать надо, нервы лечить.
Звонит, нажимает кнопку.
– Управделами ко мне.
Входит управделами.
– Вот что, купите билет, мягкий, нет, международный, Москва – Сочи, отправите товарища Ромма на Ривьеру, как там это, в Сочи, гостиница «Ривьера». Путевка туда на два месяца. Вы женаты?
– Женат, – говорю.
– Жену за его счет, его за наш счет. Ребенок есть?
– Есть, дочка.
– Дочку с собой возьмете?
– Возьму.
– Дочку тоже за его счет, у него деньги есть. А его – за наш счет. Ну, а билеты купите, на него, на жену и на дочку. На послезавтра, пусть едут. Отдыхайте, потом поговорим.
Я говорю:
– Я послезавтра не успею.
– А когда успеете?
– Да не знаю.
– Понедельник – последний срок. Чтобы вас не было в Москве. На Ривьеру, отдыхать! Вот все. Все! – закрывает доклад.
Ну, поехал я «на Ривьеру». Вернулся обратно, опять Дукельский меня вызвал.
– Отдохнули?
– Отдохнул, – говорю.
– Поняли?
– Да не совсем.
– Постараетесь – поймете.
Кончился тем разговор.
К концу года, я уже снимал «Ленин в 1918 году», собрал он опять всех по вопросу об авторском праве. Говорит:
– Вот, решил с вами посоветоваться, не отменить ли вам эти авторские отчисления, а вместо них – постановочные.
Ну, все ему говорят хором: да что вы, Семен Семенович, да как это можно? Да мы только этим держимся, это же кинематография, это же авторское право, там то, другое, третье.
Он говорит:
– Ну вот, оно уже отменено. Вот у меня в руках постановление Совета Министров, это я вас только так собрал, послушать, что вы скажете. А оно уже отменено, вот так-то, идите.
Говорят, Алексей Толстой пришел после этого собрания и острое слово пустил: «Со времен отмены крепостного права наша семья еще такого удара не переносила».
Так вот действовал Семен Семенович Дукельский. Вот, запомнилось мне еще последнее свидание с ним. Уже дела в кинематографии пошли резко вниз, введен был новый порядок финансирования студий, все прямо с ума сходили. Картин сразу стало меньше. Запустились ужасно какие-то плохие сценарии. Введен был железный порядок – он и до сих пор, кстати, существует, – все, что прежде было сделано, было сметено его железной рукой.
