Юрий Алянский - Варвара Асенкова
Если бы Белинский успел ближе познакомиться с Асенковой и узнать ее простодушие и чистоту, ее неведение зла и склонность находить вокруг добро, даже там, где его и нет, он, вероятно, понял бы, что, мечтая о совершенной Офелии, видел ее в реальной жизни. Уйдя от водевильной легкости и от фальшивой мелодраматической приподнятости, Асенкова создала именно такой образ Офелии, кроткой и любящей женщины, которой незнакомы большие страсти, но свойственны нежность и глубокая преданность.
Д. Сушков писал: «Асенкова доказала, что в ее даровании решительно был драматический элемент В Офелии Асенкова была поэтически хороша, особенно — в сцене безумия. Это была Офелия Шекспира, грустная, безумная, но тихая и потому трогательная, а не какая-то беснующаяся, как того требовали от нее некоторые критики и какою наверно представила бы ее всякая другая актриса, у которой на уме только одно: произвесть эффект, а каким образом — до того дела нет.
Бледная, с неподвижными чертами лица, с распущенными волосами и с пристально устремленным вниз взглядом, душу раздирающим голосом пела Асенкова.
И в могилу опустили
Со слезами, со слезами.
Здесь очарование назло рассудку доходило до высшей степени и невольные слезы были лучшею наградою артистке».
Газета «Северная пчела» противопоставила Асенкову в этой роли другим трагическим актрисам: «. В ней не было трагического жеманства, которым обыкновенно трагические актрисы прикрывают недостаток чувства».
На представлениях «Гамлета» в зале Александрийского театра находился среди зрителей молодой человек, которому едва исполнилось шестнадцать лет Пораженный спектаклем и, главным образом, игрой Асенковой, он вскоре написал стихотворение, которое так и назвал — «Офелия»
В наряде странность, беспорядок,
Глаза — две молнии во мгле,
Неуловимый отпечаток
Какой-то тайны на челе;
В лице то дерзость, то стыдливость,
Полупечальный дикий взор,
В движеньях стройность и красивость
Все чудо в ней! По высям гор,
В долинах, рощах без боязни
Она блуждает, но, как зверь,
Дичится друга, из приязни
Ей отворяющего дверь.
Порою любит дни и ночи
Бродить на сумрачных гробах;
И все грустит, и плачут очи,
Покуда слезы есть в очах.
Порой на лодке в непогоду,
Влетая в бунт морских зыбей,
Обезоруживает воду
Геройской дерзостью своей.
На брег выходит; как Русалка,
Полощет волосы в волнах,
То вдруг смиренно, как Весталка,
Пред небом падает во прах.
Невольно грустное раздумье
Наводит на душу она.
Как много отняло безумье!
Как доля немощной страшна!
Нет мысли, речи безрассудны!
Душа в бездействии немом,
В ней сон безумья непробудный
Царит над чувством и умом.
Он все смешал в ней без различья,
Лишь дышут мыслию черты,
Как отблеск прежнего величья
Ее духовной красоты.
Так иногда покой природы
Смутит нежданная гроза.
Кипят взволнованные воды,
От ветра ломятся леса,
То неестественно блистает,
То в мраке кроется лазурь,
И все, смутив, перемешает
В нестройный хаос сила бурь.
Имя автора этих стихов еще мало кому было известно в Петербурге — Н. Некрасов.
1838, или этим можно убить любой талант
Зимний дворец загорелся 17 декабря тридцать седьмого года. Царь и вся его семья находились в это время в Большом театре. Царя тут же вызвали из ложи, и он поехал на пожар. Но спасти дворец не представлялось никакой возможности: он пылал, лопались от жара стекла, обваливались золоченые лепные карнизы, обугливались драгоценные наборные паркеты, костром горела инкрустированная перламутром мебель, редкостные гобелены, бесценные картины европейских мастеров.
В доме Асенковых, как и во всех домах Петербурга, горячо обсуждали это событие. Однако вскоре, как водится, нахлынули другие, свои острые и неприятные заботы, вызывавшие грусть и горечь.
4 января 1838 года контора императорских санкт- петербургских театров рекомендовала гардеробмейстеру Александринского театра Закаспийскому, бутафору Федорову, башмачнику Фролову, парикмахеру Тимофееву и цветочнице Мельниковой «отобрать у Асенковой казенные принадлежности».
Речь шла об Александре Егоровне Асенковой.
Все было кончено.
Отныне из двух актрис Асенковых останется только одна.
Александра Егоровна покидала сцену с неохотой и тоской. Ей шел сорок второй год — пора, когда еще можно с успехом играть самые разнообразные роли. Но делать нечего. Пусть хоть Варенька всласть поживет за нее на сцене.
Но у Вареньки все менее получалось «всласть» Ей наносили то легкие, то болезненные уколы, и их откровенная несправедливость особенно огорчала Асенковых.
«Литературные прибавления к „Русскому инвалиду”» продолжали свою линию не слишком завуалированного уничижения Асенковой. В конце тридцать седьмого года, вскоре после победы Асенковой в роли Офелии, газета писала. «. Этой прекрасной водевильной артистке, как уже неоднократно замечено нами, роли в серьезных драмах не удаются. Ей недостает многого, очень многого.
В ней заметно решительное бессилие в выдерживании сцен патетических.»
Не просто бессилие, а еще и «решительное»!
Но что же, однако, такое «патетические сцены»? Сегодня слова «патетика», «пафос» звучат по отношению к сценическому искусству критически. Современное нам искусство, кроме особых, исключительных случаев, патетики не терпит Во времена же Асенковой, как свидетельствует толковый словарь Даля, слово «патетический» означало: «трогательный, возбуждающий чувства, страсти» Значит, газета бросала артистке серьезнейшее обвинение.
Обвинение это звучит дико. Потому что все, кто хвалил в те дни Асенкову, кто восхищался ею, кто смеялся и плакал на ее спектаклях, отмечали прежде всего и главным образом трогательность Асенковой. Так было во многих водевильных ролях. Так было в Эсмеральде и Офелии. Так будет и впредь со многими другими ролями. Трогательность, женская беззащитность, милая непосредственность молодой артистки стали теми главными чертами ее сценического облика, ее огромного сценического обаяния, на признании которых сходятся все, самые разные, никак не связанные между собою свидетели. И только рецензент «Литературных прибавлений к „Русскому инвалиду”» остается при своем особом мнении и всячески настаивает на нем публично.
