Ружка Корчак - Пламя под пеплом
Тося прибыла к нам из мирных, спокойных гетто, где лихорадило лишь от усиленной воспитательной и общественной работы. Находясь здесь, она впитывала новую, неизвестную ей действительность, жуткую правду о физическом истреблении. Пережив глубокое потрясение, она начинает вместе с нами бороться за реализацию новых идей, вкладывая в это всю свою энергию. Волей судьбы она стала связующим звеном между изолированной вильнюсской группой и остальными отрядами движения, сближая нас с тысячами евреев в разных гетто, олицетворяя жизнь движения, озаряя мрак наших дней светом оптимизма.
Было время, когда ее брызжущая радостью молодость, ее любовь к прекрасному побуждала ее товарищей радоваться жизни, бороться за скрытую в человеке красоту. Молодое веселье теперь погасло. На него пала тень взрослой серьезности и решительности. Но спокойную улыбку, любовь к людям и тягу к прекрасному Тося сохранила, и сейчас это дает ей силы.
С нами в Вильнюсе она проводит считанные дни. Она тяжело переносит каждый день, задерживающий ее отъезд. "Не могу здесь больше торчать, обязана двигаться дальше, в другие гетто. Там меня ждут!"
Мы расстаемся просто, без лишних слов. Крепкое рукопожатие, светлая юная улыбка и наше "хазак ве-эмац!" (крепись и мужайся), которое произносится твердо и сдержанно, будто отправляется она в обыкновенную поездку, а мы остаемся в мирном доме. Вдруг кто-то произносит вздрагивающим голосом: "До свидания". Кто-то спешит добавить:
"Свидимся же, конечно". Все это говорится по привычке, а сердце, не переставая, гложут боль и сомнения: не последний ли это раз?
Да, последний. Больше мы ее не видели.
ПРАВДА О ПОНАРАХ, ПРОСОЧИВШАЯСЯ К НАМ, поначалу предстала перед нами в виде отрывочных слухов и рассказов. Только единицам удалось спастись с места казни и возвратиться в гетто. Власти гетто делали все, чтобы предотвратить распространение их жутких рассказов. Вернувшихся клали в больницу, и никого к ним не подпускали. Но несколько наших товарищей проникли к ним. Их свидетельства регистрировались в подробных протоколах. Так рассеялись последние иллюзии.
Мы собрали много документов такого рода, но сохранить удалось всего несколько. Часть я приведу здесь, как правдивое отражение нашей жизни и смерти в те дни.
Первый документ был составлен на основании рассказа 11-летней девочки по имени Иехудит Трояк, депортированной в ночь провокации. Когда она вышла из больницы, я встретила ее в детском приюте гетто. Я видела, как обособленно держится она среди остальных детей и как выделяется даже на этом мрачном фоне приюта трагическим взглядом забывших улыбку глаз, парализованной рукой.
Сохранилось и свидетельство Тимы Кац, вильнюсской учительницы, угнанной в первые дни после основания гетто во время акции на улице Лидской, а также показания И. Кагана.
Всех их депортировали в разное время. Каждый пришел из своей среды, оторвавшись от своего образа жизни, и их рассказы так же различны, как отметины смерти, оставшиеся на их теле и в душе.
Девочка с улицы Шавельской 11, Иехудит Трояк, которую я нашла в больнице среди шести спасшихся, только что перенесла операцию и лежит в своей кровати испуганная и обессиленная.
Вот ее рассказ:
10 сентября, в субботу, вдруг начались волнения. Почему, я не знаю. Помню только, что рассказывали о событиях на улице Шкельна. Назавтра стало известно, что по соседству с нашим домом забрали много евреев. Все мы тогда собрались на квартире у одного из соседей, ожидая новостей. В восемь утра вдруг вошли литовцы и приказали одеться и спуститься во двор. Там нас построили в ряды. Дворник взял у хозяев ключи. Нас привели в тюрьму. Там мы оставались и весь следующий день. Утром третьего дня нас вывели на тюремный двор. Мы думали, что собираются нас освободить, но нам приказали оставить все и садиться в ожидавшие нас грузовики. Во время поездки в закрытых машинах одна из женщин заметила, что мы проезжаем мимо леса. Потом до нашего слуха донеслись звуки стрельбы. Мы не знали, что случилось с мужчинами, которых увели отдельно, пешком, в сопровождении литовцев.
Когда мы слезли с грузовиков, нас повели в лес по песчаным дюнам и оставили там. В течение всего дня мы слышали гром выстрелов. Часов в пять вечера взяли десятерых из нас и вели несколько минут. Нам завязали глаза и поставили на край рвов.
На мой вопрос, как с завязанными глазами она могла видеть рвы, она хитро улыбнулась:
Я поправила на себе платок таким образом, что могла видеть все... Здесь, в яме лежало много трупов. Куча на куче! Литовцы приказали нам стать на колени. И сразу открыли огонь. Я почувствовала сильную боль в руке и потеряла сознание. Когда я очнулась, увидела, что лежу возле моей мертвой мамы. Ров был набит телами. От боли, которая мучила меня, я разревелась и вдруг заметила, что кто-то держит меня за руку, и очень испугалась. Но тут я услышала женский голос, шептавший, чтобы я перестала плакать, иначе они могут вернуться и нас прикончить. Женщина сказала мне также, что когда стемнеет, мы вместе убежим. Я лежала тихо. Так я провела несколько часов. Вечером, когда не стало больше слышно крика литовцев, женщина подала мне знак. Мы начали ползти в глубь леса. Ползли долго, но никто нас не заметил. Пришлось пробираться через колючую проволоку. Рука моя кровоточила. В конце концов добрались до леса. Потом мы слышали, как литовцы ищут в лесу людей и стреляют. Пролежав два дня, мы увидели крестьянина, пришедшего в лес за дровами. Он перепугался, но женщина его упросила, чтобы он нас взял с собой и спас. Он отвел нас к себе домой, а потом в гетто.
Рассказ окончен. Девочка не плачет. Ее глаза безвольно устремлены вдаль, маленькая рука безжизненно свисает с кровати.
Рассказ Тимы Кац, учительницы из Вильнюса:
На исходе субботы, поздней ночью, мы, наконец, вошли в гетто и едва живые вползли во двор на улице Страшунь 14. Двор был битком набит людьми. Моросило, и каждый искал укрытия для себя и своих детей. Я, муж, сын и две наших дочки спустились в подвал. Сгрудились, прильнув друг к другу, дремали. Услыхав наверху шум, вышли и увидели, что все увязывают пожитки, как перед дорогой. Гонят литовцы.
Забрали и мы свои узлы и пошли. Погнали нас назад в город. Проходя по улице Немецкой, мы поняли, что нас ведут в направлении Лукишек. По Немецкой растянулись группы евреев, окруженных солдатами. Все чаще попадались на улицах узлы и тряпки. На тротуарах громоздились брошенные чемоданы. На середине мостовой валялось постельное белье, термосы, туфли. Непонятные одинокие фигуры, вжавшись в подъезды, провожали нас испуганными взглядами.
Заря высветила улицу, и в призрачном утреннем свете мы увидели идущие нам навстречу партии евреев, гонимых в гетто. В Лукишках нас разлучили. Мужа и сына — к мужчинам, а я с двумя дочками (Фейгой 17 лет и 10-летней Минной) осталась среди женщин. Двор был уже запружен тысячами евреев, которых привели с Лидской, Маковой и других улиц.
