Николай Китаев - «Криминалистический экстрасенс» Вольф Мессинг: правда и вымысел
«Тюхтя» тащился со скоростью чумацких волов, подолгу стоял на каждой остановке и ухитрялся принимать все новых хасидов. Деревянные вагоны его буквально трещали по швам. Жарища была невыносимая. Я уже охотно сбежал бы, но ко мне на колени уселось двое и я не мог пошевельнуть ни рукой, ни ногой. Спутники мои, в отличие от меня, явно радовались и громко пели прямо у меня над ухом. А те из них, кому удавалось высвободить руки, еще и прихлопывали в такт:
— Мыт симхе, йиделех, мыт симхе ломир Им динен! — С радостью, евреи, с радостью будем Ему служить!
— Мир хобен а инзерн Тате им гимль! — У нас есть наш Отец Небесный! — неслось из другого вагона.
Тридцать с гаком километров «Тюхтя» одолел за четыре часа. С помятыми ребрами и без пуговиц выкарабкался я из него на конечной остановке.
У вокзала приезжих поджидали повозки и телеги. Мне посчастливилось взобраться на одну из них и в такой же давке проехать километр до рынка. Те же, кому не удалось попасть в телеги, всю дорогу бодро шагали рядом, продолжая петь — и при этом приплясывать.
На рынке приезжих поджидала толпа местных евреев, сдающих места для ночевки — главным образом на соломе в сараях. Я еще не успел осмотреться и начать расспросы про Хенноха, как он вдруг вырос как из-под земли и заключил меня в свои объятия. Узнал я его с трудом: бесшабашный, всегда немного заморенный бродяга превратился в солидного обывателя с брюшком и лоснящейся физиономией, окаймленной курчавой бородкой. У висков его штопорились причудливые локончики, которые с натяжкой можно было посчитать за пейсы. Метаморфозу дополняла черная, круглая и широкополая фетровая шляпа и долгополый сюртук. Ну, прямо Чарли Чаплин в роли беглого каторжника, переодетого священником в картине «Пилигрим»! Я не выдержал и прыснул. Хеннох пробуравил меня укоризненным взглядом, закатил глаза и торжественно произнес:
— Ибо написано в книге «Барахот», что раввин Иегошуа бен Леви говорил — «Увидевши друга после тридцатидневного отсутствия, скажи: благословен Тот, кто дал мне дожить до этой минуты! А увидевши его после двенадцати месяцев, реки: благословен, восстающий от мертвых!» Ты же, брат мой, после целых трех лет разлуки, поступаешь, как тот, о котором в книге «Когелет рабба» написано: «Плюющему вверх, плевок упадет на голову».
— Хеннох, старик, умоляю, заткнись или я подохну со смеху! Ты гениально играешь роль талмудистского начетчика. Или ты, может быть, на самом деле превратился в одного из этой пляшущей и поющей братии?
— Но ведь и ты притащился с ними на шабас к цадику. Чего тебе надобно в наших палестинах?
— Да тебя же и ищу, окаянная ты душа! Пока ты еще не совсем погряз в этом темном царстве, мне надо получить от тебя несколько хороших скетчей.
— О, не терзай мне сердце воспоминаниями об Аркадии и жизни дорогих мне лицедеев! Айда ко мне! Побалагурим, переночуешь у нас, а завтра вечером можешь убираться. Я хоть душу отведу.
Мы шагали не спеша. И он, посерьезнев, рассказал, как в один прекрасный день вдруг осознал, что ему уже далеко за тридцать, а у него до сих пор ни кола, ни двора. Что и попойки, и незатейливые романы с бездарными актрисочками, и постоянное безденежье — надоели. В это время как раз пристал к нему профессиональный шахден, сват, и уговорил поехать с ним сюда на смотрины. Рахиль, правда, оказалась девушкой второй свежести и не первой красоты, но ангельски кроткой и доброй. Весельчака Хенноха она полюбила с первого взгляда. Отец же ее, весьма ортодоксальный и весьма набожный еврей, хотя и не хасид, был вовсе не в восторге от светского жениха. Он тут же крайне невежливо заметил, что если ассимилированный еврей хуже собаки, то еврей без бороды — хуже свиньи. И вообще, можно ли такой темной личности вверить судьбу своей единственной дочери, а в недалеком будущем — большой магазин городской и деревенской обуви? И хотя дочка буквально выплакала глаза, старик не сдавался, и еще неизвестно, чем бы все кончилось, если бы Хеннох не догадался начать с ним диспут на талмудические темы. Выходец из прикарпатского местечка, он в детстве получил традиционное религиозное образование и хорошо помнил тексты священных книг. К тому же ему не раз приходилось выступать на сцене в роли ученого раввина. И вообще, он всегда любил пересыпать свою трескотню нравоучительными притчами и талмудическими остротами.
Старый Кац был сражен: этот безбородый апикорец может заткнуть за пояс всех раввинов округи! Он согласился выдать за него Рахиль. При одном условии: зять порвет со своим блудливым прошлым и внешне не будет отличаться от окружающих евреев.
* * *Двухэтажный дом Кацов весь пропах юфтой. Внизу были магазин, склад и квартира родителей. Наверх, в комнаты молодых вела винтовая лестница. Хеннох сперва представил меня тестю с некой торжественностью: принять на шабас ораха, гостя, почиталось богоугодным делом. Старый Кац покосился на мою непокрытую голову — чего, мол, хочет от его малодушного зятя этот пришелец из его прошлой греховной жизни? — и только молча кивал. Да разве заслуживает еврей без головного убора, чтобы его удостоили хотя бы одним словом?
У входа в свою квартиру Хеннох запел известную притчу Соломонову:
«Кто найдет добродетельную жену? Цена ее выше жемчугов, уверено в ней сердце мужа ее… Миловидность обманчива и красота суетна, но жена, боящаяся Господа, достойна хвалы».
Распевая, он все косился вниз — слышат ли там его благочестивое пение?
Рахиль выбежала навстречу, не скрывая удовольствия от столь многозвучной мужниной похвалы и покраснев до корней волос. От волнения и спешки паричок на ее стриженой голове перекосился. Но она тут же покрыла ее тонкой полупрозрачной тканью и зажгла три свечи в старинном серебряном канделябре. Третья свеча означала, что в доме уже есть ребенок. Действительно — в кроватке резвился здоровый годовалый мальчуган. Трогательно было наблюдать, как хозяйка простерла над свечами ладони, пальцами как бы ловила жар пламени и подносила их к глазам. Губы ее что-то горячо шептали. Я подумал: может быть, она молится, чтобы этот неизвестный чужак не нарушил спокойствия дома и не развеял ее позднего счастья?
Я рассматривал накопленное Кацами богатство — старинную мебель, ковры, серебро — и сравнивал все это с логовом Хенноха на куче старых театральных костюмов за кулисами замызганной сцены. Я так и не мог решить — радоваться ли его сытой до отвала жизни или оплакивать загубленного в нем художника?
Однако пора было идти в синагогу, чтобы молитвой встретить шабас. Хеннох подал мне свою старую шляпу и мы двинулись. Изо всех переулков стекались хасиды в колпаках из лисьих хвостов, в праздничных атласных халатах, из-под которых торчали ноги в коротких панталонах, белых чулках и лаковых туфлях. Хасиды ступали чинно, как средневековые немецкие бюргеры, от которых они переняли свой наряд.
