Жан Батист Баронян - Артюр Рембо
Он записал в альбом и миниатюрную пародию на стихотворение Верлена «Коломбина» из цикла «Галантные празднества»:
Скапен слегка
Дразнил хорька —
Играл дубина.
А до и ми
Между дверьми —
То Коломбина.
Глаза хорька —
Два огонька
И две дробины…{42}
Однако вскоре Артюр начал использовать свои возможности обслуги для скрытного опорожнения бутылок вина, рома, ликёра, абсента. Помимо того, когда он был с кем-то не согласен по какому-либо поводу, он бесцеремонно и грубо оскорблял оппонента. Очень многие из чертыхателей были далеко не святыми, но и они решили, что Рембо, или Ремб, как по-свойски называл его теперь Верлен, в их весёлой компании неуместен. Даже Кабанер, который мог похвалиться широтой взглядов и сам был известен как человек эксцентричного поведения, поневоле согласился с этим мнением.
Вновь изгнанный, Артюр нашёл приют в какой-то грязной ночлежке в доме на углу улицы Кампань-Премьер и бульвара Данфер, напротив Монпарнасского кладбища.
Он поселился там на пару с Луи Фореном, уроженцем Реймса, карикатуристом, рисовальщиком и живописцем, старше его на два года, которого он встречал в «Кружке чертыхателей». Тот, как и Артюр, не имел никаких средств или источников дохода. Разве что иногда ему удавалось выручить кое-какие деньги за рекламные рисунки в газетах и эскизы для росписи вееров.
Надо сказать, что Форен окончил Школу изящных искусств, где занимался в классе Жана Батиста Карпо, имел склонность к странным сюжетам, а с теми, кого рисовал или писал, нередко обращался с грубоватой иронией. В своих акварелях, тронутых гуашью, он прибегал к «острым красочным приправам», чтобы добиться «неожиданными сочетаниями и столкновениями тонов»{43} довольно выразительных эффектов, отчасти в стиле Дега.
Едва поселившись на улице Кампань-Премьер, Артюр узнал о рождении 13 октября 1871 года у Поля Верлена и Матильды Моте де Флёрвиль сына, наречённого Жоржем.
АНГЕЛ СКАНДАЛА
На первом этаже дома, где было его новое пристанище, Артюр сразу же приметил пивное заведение. Там он обычно и проводил время и там же его навещал Верлен.
Тот был в угрюмом настроении. Он признавался, что с тех пор, как в Париже появился Рембо, жизнь его круто переменилась. В отношениях с женой он стал совсем другим человеком. Раньше он искренне надеялся, что рождение сына их сблизит, но положение, напротив, только ухудшилось. В доме, превращённом в детскую, они с Матильдой целыми днями ссорились. А тёщу с тестем он уже не мог переносить. И, как сам признался, он всё чаще ночевал на улице Леклюз в Батиньоле в доме своей матери, которая овдовела семь лет тому назад.
Жалобы Верлена только смешили Артюра. Ему было трудно понять, что мешает Верлену расстаться с женой и начать настоящую жизнь — дерзкую, страстную, увлекательную, — какой должна быть жизнь поэта, достойного этого звания. Он уже представлял себе, как разделит такую жизнь с Верленом, как они отправятся навстречу приключениям по дорогам Франции и всего мира в поисках другого окружения, других цивилизаций и людей. Туда, где «бродят закваски любви», где «зелёная ночь с ослепительными снегами», где каждый день происходит «жёлто-синее пробуждение певучего фосфора». Он собирался увидеть
Торосы серебра под пламенем закатов
И тусклых берегов коричневую пыль,
Где кровь сосут клещи у исполинских гадов,
Что падают с ветвей, пахучих, как ваниль{44}.
И ещё он представлял себя пьяным кораблём:
Порою полюсов и поясов заложник,
Вздыхая, океан укачивал меня
И щупальца тянул цветов своих подложных,
И я сгибался ниц, по-женски стан клоня…
Как остров, я терпел и пекло, и ненастье,
Гвалт синеглазых птиц и их помёта кладь…
Утопленники сквозь потрёпанные снасти
Затылками вперёд спускались в трюм поспать.
Иль, брошенный туда, где ни пернатых в небе,
Ни паруса вдали, а видишь гладь одну,
Где вряд ли поспешил на выручку ко мне бы
Ганзейский монитор, когда б я шёл ко дну, —
Пронзив сквозь пелену лилового тумана,
Как стену, горизонт, что вдруг явил свои
Красоты — сладкий сон романтика-гурмана —
Мокроту облаков и солнца лишаи, —
Скользил я, весь рябой от серповидных бликов,
Сопровождал меня эскорт морских коньков.
Июльский жар дробил в неистовстве великом
Ультрамарин небес на тысячи кусков.
Я загодя дрожал, предчувствуя мальстрёмы
И Бегемотов[24] гон. Скитаясь век по той
Бескрайней синеве, я вспоминал сквозь дрёму,
Европа, твой причал какой-нибудь простой.
Я видел острова под сводом мирозданья,
Где Млечный Путь течёт и звёздный льётся дождь.
— В бездонной той ночи ушла ты в сон изгнанья
Средь сонма вещих птиц, о, будущего Мощь!{45}
Он взял руку Верлена и сжал её. Сам не понимая, что с ним происходит, он почувствовал неодолимую тягу к этому несчастному человеку, а тот ответил ему взглядом, полным нежности.
Через несколько минут Рембо и Верлен оказались в одной из меблированных комнат на улице Кампань-Премьер, и Артюр впервые познал торжество физического овладения другим существом. Ему казалось, что он поступил как супруг, как муж, который сразу же оттеснил в сторону соперницу — ту самую, с тяжёлым именем Матильда, которую он уже не мог терпеть, хотя ничего дурного она ему не сделала.
Они лежали молча и слышали разнообразные звуки, раздававшиеся в доме, и долетавший до их изголовья шум улицы. Так они лежали, пока не послышался скрип на лестнице, который извещал о том, что возвращается Форен, он же Гаврош, как называли его приятели.
Чем более напряжёнными и трудными становились отношения Верлена с Матильдой, тем нарочито небрежнее он одевался, иногда по неделям не меняя белья, словно решил во что бы то ни стало ходить в таком же тряпье, какое носил Рембо, и так же, как он, дурно пахнуть. Они превращались в забавную, ставшую предметом пересудов и сплетен пару, на которую в городе указывали пальцем.
Пятнадцатого ноября, похожие на двух бродяг, Рембо и Верлен в обнимку явились в театр Одеон на представление «Леса», одноактной пьесы в стихах нормандского поэта и актёра Альбера Глатиньи, автора «Безумной лозы» (1860) и «Золотой стрелы» (1864) — двух сборников стихотворений, которыми Верлен восхищался и не упустил случая рекомендовать их Артюру. Тогда же он и сообщил ему, что Глатиньи, которому в то время было всего тридцать два года, лично знаком с самим Бодлером и заслужил его горячее одобрение, что почиталось за большую честь.
