Валентин Гагарин - Мой брат Юрий
— Хватит тебе,— угрюмо перебил его товарищ с винтовкой за спиной. Только тут я разглядел, что он в очках.
Мы встали с земли: наши ружья — я уже не надеялся их увидеть — лежали у нас за спинами.
— Прощайте, ребята.
Через неубранную рожь пошли они в ту сторону, где лежала дорога на Гжатск.
— Может, и мой отец где-нибудь сейчас скитается,— мрачно сказал Володя, глядя им вслед.
Рожь, придавленная сапогами и ботинками, не хотела распрямляться: новая дорожка обозначилась в поле.
Пристыженные и злые, молча растреножили мы коней и поехали к дому. До самой околицы не обменялись ни единым словом, а солнце между тем поднималось все выше и выше.
Юра встретил нас за околицей. Он был озабочен чем-то, расстроен явно. «Наверное, волновался, что нас так долго нет»,— подумал я.
— Валя,— крикнул он, подбегая,— я тебе что-то сказать хочу!
— Военная тайна? — засмеялся я.— Говори вслух.
Брат не улыбнулся.
Я придержал коня, Володя проехал вперед.
— Давай-ка руки, Юрка, лезь сюда.
Он довольно ловко вскарабкался на круп коня. Над самым ухом моим проговорил:
— Валь, дядю Ваню убили на войне.
— Какого дядю Ваню? — не понял я.
— Белова. Ихнего вон...— Он показал на Володю.
Да ты что!..
То ли слишком громким был Юркин шепот и Володя услышал нас, то ли сердце подсказало что-то товарищу, но он вдруг рванул коня в галоп.
Когда мы с Юрой, перемахнув через ограду на чьем-то огороде, подскакали к дому Беловых, там стояла плотная толпа молчаливых женщин. Я соскочил с коня, пробился вперед. Мама держала на руках впавшую в беспамятство тетю Нюшу, а Нинка Белова брызгала ей в лицо из кружки. Навзрыд плакал Витька — самый младший из братьев.
Бледный как полотно подошел ко мне Володя и протянул листок тонкой папиросной бумаги. Руки у него дрожали.
И у меня, когда я взял листок, запрыгали в глазах отпечатанные на машинке буквы. «Иван Данилович Белов... пал смертью храбрых... при защите социалистического Отечества...» — с трудом разобрал я.
Ивана Даниловича, дяди Вани Белова, отца моих товарищей, нашего доброго, приветливого всегда соседа, не стало. Может, ошибка, нелепость какая?
...Это была первая траурная весточка, нашедшая дорогу в наше село.
Весь этот день и многие последующие Юра не отходил от отца. За обеденным столом садился непременно рядом с ним, а когда отец, еще очень слабый после болезни, опираясь на трость, шел на ток или в правление, Юра непременно цеплялся за его свободную руку. Словно боялся потерять отца.
* * *Горе в одиночку не ходит.
Все чаще в той или иной избе плакали навзрыд женщины.
Погиб Григорий, двоюродный брат Ивана Даниловича.
Сразу две похоронки пришли в дом Аплетовых: не стало Ильи и Александра.
Пал смертью храбрых наш беспокойный пред-колхоза Иван Иванович Кулешов...
И многие, многие другие.
Оперативная комсомольская группа выезжала в патруль почти ежедневно. Растерянность и страх, охватившие в первую ночь,— в откровенном разговоре выяснилось, что не только мы с Володей праздновали тогда труса,— уступили место привычке и ненависти к неуловимому, коварному врагу. Гибли в сражениях отцы — ребята мужали.
Увы, изловить шпиона или диверсанта не так-то просто. Слышно было, что районной милиции такие операции иногда удаются. Но на то она и милиция: там и люди повзрослей, и сноровки у них, привычки к этому делу побольше. На нашу же долю, как ни старались и как ни желали мы этого, ни один паршивенький диверсант не достался.
ГЛАВА 7
Лётчики
Белая рубаха тщательно выутюжена, висит на спинке стула.
В носках надраенных до блеска ботинок отражается потолок. Ботинки куплены в Гжатске еще до войны и ни разу не надеваны.
Пузатый портфель — с вечера уложены в него букварь, тетради в косую линейку и пенал с карандашом — тоже на стуле.
Наш Юрка идет в первый класс. Событие!
Больше всех взбудоражен предстоящим событием виновник торжества. Он и прежде-то имел, обыкновение подниматься чуть свет, вместе с родителями, а нынешнюю ночь, по-моему, совсем глаз не сомкнул. Уже на ногах, уже разгуливает по комнате в одних трусах, что-то бормочет под нос. И ведь поди ж ты, каким серьезным стал человеком: не крадется к Зое с кружкой воды, не лезет ко мне, к Борису.
Чуть приоткрыв веки, искоса наблюдаю за ним.
Постоял у окна, на стекло подышал, вычертил пальцем какие-то вензеля. Потом к зеркалу подошел— оно в простенке висит, а на стекле, нарисованные вкривь и вкось, видны мне теперь инициалы: «Ю. Г.», причем «Ю» умудрился поставить вверх тормашками, вот так: «О-I».
У зеркала стоит долго, засмотрелся на себя. Мне с койки отлично видно его отражение: смешной большелобый мальчонка с оттопыренными ушами, со стриженной наголо, «под Котовского», головой — вчера отец руку приложил к отросшим за лето патлам.
Наверно, он заметил, что я наблюдаю за ним,— отражение в зеркале состроило рожицу, показало розовый язык.
— Ты чего вытягиваешься? — повернулся он ко мне.— Вставай, а то в школу опоздаем.
Ишь, на равных заговорил наш школьник.
— Встаю, Юра, встаю.
Мне-то как раз можно и не спешить, для меня курс наук закончен — возможно, надолго, а то и на всегда. Когда идет война, тут не до учебы — есть дела поважнее. Но я молчу, молчу об этом. И потому, что не хочу огорчать брата, и потому, что вот такое нежданное и вынужденное расставание со школой все-таки грустно, что там ни говори...
Но за Юру порадоваться можно. Учиться ему, думать надо, будет легко: читает он бойко, и пишет сносно, и счет знает.
Только придется ли ему учиться?
В это утро никто из нас и словом не обмолвился о воине, о той, что уже не за дальними горами гремела. Не хотели омрачать Юре праздник. Но мысли, мысли-то наплывали — от них куда же денешься? Невеселые мысли, безрадостные. На сколько месяцев, а то и лет, она, война, затянется? До каких же это пор будет и будет отходить на восток наша Красная Армия? Где, на какой версте какого русского поля удастся наконец остановить гитлеровскую саранчу?..
После завтрака брат облачился в новые штаны и рубаху, натянул ботинки.
— Не жмут?
— В самый раз.
— Ну-ка, повернись, сынок,— совсем как гоголевский Тарас Бульба, приказал ему отец. Придирчиво оглядел парня с ног до головы, снял с плеча невидимую пылинку, легонько подтолкнул к дверям: — Что ж, ступай учись.
— Погоди, Юрушка,— остановила мама.— Дай-ка я тебя расцелую на все хорошее.
Юра нахмурился и подставил щеку: с некоторых пор он терпеть не мог «девчачьих нежностей», но маме отказать не смел.
