Анатолий Черняев - Совместный исход. Дневник двух эпох. 1972–1991
Готовлюсь к поездке в Бельгию. Новое постановление ПБ по Китаю: опять придется письма с объяснениями писать «своей партии» и «братским партиям». Опять разоблачать. Что, как?
До тех пор, пока мы не отрешимся от самовнушаемой концепции: «мы социалистическая страна, они — социалистическая страна, и уму непостижимо, как они могут лаять на «КПСС — партию Ленина», до тех пор мы будем закрывать себе дорогу к пониманию происходящего и к последовательной политике, реалистической и ясной для всех. Нам уже никто не верит, как бы мы ни изображали китайцев и как бы мы ни объясняли свою марксистско-ленинскую чистоту.
Марше просится поговорить с Брежневым «на равных». А Брежнев предпочитает Помпиду, которому уже дано согласие на визит в Москву в январе. Еще по возвращении из Парижа, Брежнев сказал в своем кругу: «Болтает (о Марше, о демократии, хотелось бы посмотреть, что он будет делать, если окажется у власти». «Государственно мыслит (о Помпиду), хозяин, видит все проблемы, умеет охватить их в целом».
Помпиду же, в свою очередь (как и Никсон, как и Брандт) отлично усвоил, что у нас идеология идет лишь на внутреннее потребление, т. е. там, где ее можно практически применить государственными средствами. И мы не такие дураки, чтоб заниматься идеологическими упражнениями в деловых, государственных отношениях с теми, кто спокойно может послать на х…
6 декабря 1972 г.Вся западная мысль возвращается к Токвилю. И я тоже. Вспомнил, что в 1947 и 48 г. г. выписал в блокноте из его «Старый порядок и революция» наиболее важные мысли, как раз те самые, которые сейчас в ходу у Раймона Арона и др. И еще по поводу Токвиля: «Революция ломала историческую действительность в угоду отвлеченным теориям, но могущество отвлеченных теорий (других?) сложилось задолго до революции, в ту эпоху, когда общество отвыкало от всякого участия в политической деятельности».
16 декабря 1972 гВчера в «Современнике» — Инс Рэйд в постановке поляка Вайды «Как брат брату». Американская ситуация в связи с Вьетнамом. Великолепны Гафт, Е. Васильева, Кваша, Табаков.
Смысл: бессмысленность жизни стало самим ее содержанием, а поскольку она благополучна — сила привязанности именно к ее бездуховному, внечеловеческому содержанию такова, что даже потрясение (слепой сын возвращается из Вьетнама и эпатирует ужасами пережитого) только где-то на большой глубине будоражит совесть и тягу к осмысленной жизни, в конце же концов еще больше усиливает (до истерики, до бешенства) желание сохранить все как есть (Гафт, лежа на полу, обхватив руками голову бессчетно твердит: «я хочу смотреть телевизор!»). Выход находят в том, что отец, мать, брат предлагают слепому перерезать вены, кровь течет в два таза, образуются лужи, мать тут же их подтирает, а брат спрашивает убиваемого, как он себя чувствует etc.
Говорят, что очень не понравилось Фурцевой (тем более, что она сама пыталась этим заниматься после XXII съезда, когда ее вывели из Президиума ЦК).
Публика, готовая, как всегда, одобрить и поддержать «Современник», смущена и аплодирует робко.
Затем Галя Волчек (как всегда в экстравагантном наряде, подчеркивающем и так непомерно огромные сиськи). Мы с Карякиным наговорили ей и Табакову всяких неприятностей о спектакле: «зачем тратить силы и талант на то, что не имеет общественного значения для нас?»… «бездарная пьеса… зачем ее было брать?» «Не волнует, не оставляет ничего — слишком приземленно к американской конкретике, чтобы зритель видел общечеловеческий замысел пьесы и постановки».
Галя делала вид, что благодарна за откровенность, но в душе очень обиделась. Естественно. Потом изобразила несколько сцен из своей работы с Айтматовым и еще одним казахом (она делала это на том «русском» языке, на котором говорит этот казах — сценарист). Хохотали. Чертовски умна и талантлива эта роскошная грудастая баба!
Из событий, которые не отмечены из-за запущенности дневника.
— Поездка в Бельгию (21–31 октября) с заездом 29-го, в воскресенье, в Голландию (Амстердам, Гаага, Роттердам) — когда-нибудь, может, опишу все это. [25]
— Выборы в Академию наук: о том, как с помощью Карякина и Пыппсова вышли на академиков Флерова, Капицу и Леонтовича, и с треском провалили Йовчука.
— Доклад Б. Н. на общем собрании АН СССР — его страхи, как бы не «получить», зачем вылезает с «50-летием СССР» накануне «генерального доклада», предстоящего 21 декабря! «Ведь все для дела стараешься»…, - сокрушенно и жалко говорил он мне. И махнул безнадежно, припомнив, однако, что в свое время при Сталине и Калинин, и Куйбышев, и. Ордженикидзе, и другие «из руководства» выступали и «имели свое лицо» в глазах народа.,
22 ноября встречался с Галиной Серебряковой.
В 30-х годах она была «известной писательницей». Ее «Женщины французской революции» мгновенно стала бестселлером. То, что она написала до и после 17-летнего ГУЛАГ'а о Марксе и Энгельсе, — и не литература, и не история. Но ее мемуарные вещи замечательные и очень, как теперь принято называть, информативны.
Посадили ее как жену «врага народа» Георгия Сокольникова (соратника Ленина и автора знаменитой денежной реформы эпохи НЭПа — «золотой червонец»!), заодно и как жену первого ее мужа, тоже «врага народа» Леонида Серебрякова, в прошлом секретаря ЦК, одного из благороднейших большевистских революционеров, героя Гражданской войны.
Познакомился я сначала с ее дочерью — Зорей Серебряковой, которая тоже провела в ГУЛАГе немало лет, но из прихоти «отца народов», вместе с другими подобными, была после войны выпущена и оказалась в университете, на истфаке, куда я вернулся в гимнастерке и шинели весной 1946 года. Зоря смотрелась удивительно красивой, изящной, аристократичной, рафинированно интеллигентной. Мне, фронтовику, легко было защищать ее от тех, для кого она оставалась «отродьем врагов». Впрочем, через пару лет, во время космополитии, ее опять посадили, на этот раз уже до самой смерти «великого вождя». Общение наше возобновилось и Зоря считает, что я и тогда ей не раз «существенно» помогал — устроится на работу, сохраниться на ней и заниматься своей любимой наукой. Я этих своих заслуг не запомнил. Правда, уже будучи помощником Генсека, я добился реабилитации ее отца (которая, впрочем, все-равно бы произошла рано и поздно).
В конце 1972 года в гостях своего коллеги по Международному отделу ЦК Игоря Соколова я встретился с мамой Зори — той самой, ставшей уже опять известной писательницей Галиной Серебряковой.
Она была уже «в летах», но сохраняла свою необычайную, впечатляющую красоту и женскую силу (которая, наверное, и помогла ей выжить в лагерях). Поразила она меня и как великолепная, фантастическая рассказчица. Она ведь очень много повидала в своей жизни и наслышалась от других — в той большевистско-интеллигентской среде, по сути дворянской по происхождению, к которой она принадлежала сама в 20–30 годах.
