Екатерина Андреева-Бальмонт - Воспоминания
Только много позже, по смерти родителей, детям пришлось очень плохо. Они остались без всяких средств, их семерых содержала моя мать, но требовала, чтобы они все работали. Две старшие дочери были за границей с матерью, которая там и умерла, стали dames de compagnie (компаньонками) у богатых русских, другие вышли замуж за интеллигентных небогатых людей, одна стала учительницей музыки.
Так жили в богатых купеческих семьях, которые мы знали. Жизнь более бедных наших родственников мало чем отличалась от их. Жили они тоже в Замоскворечье, большей частью в маленьких деревянных домах, но собственных, все у них было, как у богатых, но невзрачнее и скучнее. Главный интерес — еда, ели хуже, но так же много, пили без конца чай, играли в карты. Девочки не учились и поджидали женихов. Когда мы приезжали к ним (моя мать всегда всем родственникам оказывала одинаковое внимание), они очень подчеркнуто показывали, что «осчастливлены» нашим посещением, и тон их с нами, даже с детьми, был льстивый и заискивающий. Моя мать принимала живое участие в жизни всех своих и отцовских родственников, особенно нуждающихся: она давала приданое дочерям, сыновей устраивала на свой счет в училище или хлопотала определить их на службу. И всегда настаивала, чтобы дети учились, если не наукам, то ремеслам.
И в этих небогатых семьях жили мирно, страдали разве только от сравнительной нужды и еще, пожалуй, от зависти к более богатым.
На даче в Петровском парке
Лето мы всегда проводили на даче в Петровском парке под Москвой. Дачу эту подарил моим родителям дедушка, Михаил Леонтьевич Королев, должно быть, в самом начале их брака, так как третий ребенок, моя сестра Маргарита, родилась уже там. Вероятно, дедушка купил эту дачу с усадьбой готовой и обжитой.
Дом был барский, великолепный. Снаружи он походил на дворец своими огромными окнами, размеры которых тогда поражали. Террасы с двух сторон дома спускались в сад, за ним парк из старых развесистых деревьев. Я помню несколько очень старых сосен, лип, серебристый тополь, который мы, дети, вчетвером не могли обхватить. Потом шли насаждения моей матери: дубы, лиственницы, каштаны, которые вырастали вместе с нами. Огромные кусты сирени, доходившие до второго этажа, до окон нашей детской, жасмина, барбариса, бересклета…
Передний балкон был сплошь заставлен лавровыми деревьями в кадках, пальмами и цветущими растениями: камелиями, розами, азалиями, так что из сада на террасу ничего не было видно.
К монументальному крыльцу с колоннами подъезжали с большого круглого двора, обсаженного высокой изгородью подстриженных акаций. За двором шли службы: людская, поварская, за ними конюшни, коровник, курятник, оранжерея, парники, огороды.
Комнаты в доме высокие, светлые. В зале мраморный камин. Всюду чудесный узорный паркет; на стенах тяжелые картины в золотых рамах, копии с известных итальянских картин: «Неаполитанский залив», «Развалины Помпеи»… Нам они страшно импонировали своими размерами и темными красками, за которыми с трудом можно было рассмотреть сюжет.
Во второй этаж поднимались по отлогой деревянной лестнице в большие светлые, но низкие комнаты с простыми некрашеными полами. Это были наши детские. Они были залиты солнцем. Летом там было очень жарко и душно, настолько, что нам разрешалось, перетащив наши матрасы, спать на полу при открытых окнах, но мы от этого не страдали. Мы все любили лето, и на нашей даче нам все нравилось.
Уже с ранней весны, вскоре после Пасхи, мы начинали собираться на дачу. Если Пасха была ранняя и холодная, мы страшно нетерпеливились, считали дни до первого мая. Первого мая мы всегда ездили с матерью на дачу на несколько часов, какая бы погода ни стояла. Иногда мы были одеты в драповое пальто, с фулярами на шее и в калошах. Мать ездила туда распорядиться об уборке дома к нашему переезду. Она вела длинные беседы с Григорием, садовником, о высадке растений, ходила смотреть парники, заглядывала и в кухню, и на погреб. И всегда, помнится, оставалась довольна Григорием и его женой, которые жили здесь и зимой — сторожили дачу. «Золотой человек, если бы не пил», — говорила она о нем.
Мы сидели на террасе, пили молоко, ели фрукты. Помнится мне, какой совершенно особый вкус имели яблоки и апельсины на воздухе.
Затем мы проникали потихоньку, так как нам это запрещалось, в заколоченный дом, пробирались по темным холодным комнатам к себе наверх, где пахло сыростью и затхлостью, как на чердаке. Удостоверившись, что там все стоит по своим местам, спускались в сад и весело обходили все уголки его, не находя нигде никаких перемен, что особенно было приятно.
Вернувшись в город, мы не переставали стенать: «Когда на дачу, когда на дачу?» Самым верным признаком скорого отъезда было, когда к нам в детскую приходил маляр в белом переднике, с ремешком на лбу и молча стамеской отколупывал замазку с зимней рамы, вынимал ее и передавал няне, затем вытаскивал вату, что лежала между рамами, смахивал ладонью сор с подоконника и, раскачав наружную раму, распахивал окно. В комнату врывался свежий воздух и далекий грохот колес с улицы. Это уж несомненно весна. Переезд на дачу совсем близок.
Тогда у нас начинались приготовления к празднику «Прощай, Москва». Он наступал. Праздник этот необходимо было устраивать вечером, так как по традиции надо было зажечь огарок, прикрепленный к железному обручу, который подвешивался возможно выше: на стул, поставленный на стол. Пока он горел, мы втроем, я с братьями, сидели под ним на полу и ели заранее запасенные угощения. Когда огарок догорал, мы вскакивали — это входило в ритуал — и плясали как дикари, задирая возможно выше руки и ноги; при этом полагалось исступленно кричать: «Прощай, Москва!», «Прощай, Москва!» Затем мы все зараз валились на пол и лежали некоторое время как мертвые.
На другой день мы «укладывались», то есть собирали вещи, необходимые нам на даче. Снимали со стены бабушкин портрет, потому что он как раз входил в шкатулку, клали туда разные разности: кусочек мела, кукольную подушку, разбитую хрустальную подвеску от люстры, заржавленное лезвие ножа. При этом всем этим вещам, конечно, не хватало места, мы их силой упихивали в шкатулку, нажимали крышку, она трещала, не закрывалась. Но это и не было важно, так как замок все равно был испорчен, а ключик от него потерян. Мы завязывали шкатулку веревочкой и относили ее в кучу вещей, которые лежали в прихожей, готовые к отправке на дачу. Но странно, вещи наши почему-то не попадали на дачу. Когда мы возвращались осенью в город, они лежали в нашей детской, и мы с тем же увлечением распаковывали нашу шкатулку, как весной упаковывали ее.
