Хава Волович - Воспоминания
После, мягко выражаясь, размолвки с воспитателем, ко мне стала придираться банница — четвёртая из «квартета». Дальше или ближе бани мы с ней встречаться не могли. Она жила в прачечной. Там же устраивала свои попойки «трио» (надзиратель не пил). Пока она не лезла ко мне своими лапами, я претворялась глухонемой. Но накануне отъезда, когда нас повели мыться в баню, она пустила в ход лапы, пытаясь вырвать у меня из рук майку, которую я простирывала (все стирали).
И тут из меня полезло всё, что накопилось за долгое время.
Я вдруг почувствовала в себе силу овчарки, короче говоря — озверела. Швырнув ей в лицо майку, я с собачьим рыком вцепилась ей в волосы, подтащила к печи, опоясанной железными рельсами, и стала колотить головой о железо.
Со всех сторон сбежались женщины, выскочили из прачечной подчинённые ей прачки и… странно! Никто не стал отнимать её у меня. Только налюбовавшись вволю её посиневшим лицом, прачки стали ласково уговаривать меня:
— Брось, девочка! Из-за этой падлы ты только лишний срок заработаешь!
Нет, не страх перед новым сроком, а ласковый голос заставили меня прекратить избиение. Держась руками за голову, заведующая поднялась и, шатаясь, вышла из бани.
А ещё более странно, что она никому не пожаловалась. Иначе меня могли бы задержать за покушение на убийство.
Преступный мир уважает силу.
Немного нужно рассказать об этом этапе. Почти месяц тащился эшелон к месту назначения. Все шло по традиции: давали соленую хамсу, а воду — редко. Да и хамсы перепадало мало. Блатнячки вместе с конвоем меняли наши продукты на водку и на белый хлеб, вместе пили, и ели, и смеялись над фрайерами.
Эти блатнячки, вкрапленные по 8–10 штук (говорю штук, потому что души у них не было) примерно на сорок политических, терроризировали последних как только могли, грабили как хотели, причем те даже пикнуть не смели: у блатнячек были ножи.
В нашем вагоне большинство составляли западницы: польки, литовки, эстонки, латышки. Нас, «советских», было восемь и десять блатнячек.
Посовещавшись, мы, «советские», решили себя в обиду не давать.
Блатнячки начали с западниц. Последних было много. Большинство — молодые, спортивного вида девушки. Они могли бы в два счета смять этих тварей. Но — нет! Когда грабили одну, соседки отодвигались, чтобы бандиткам было удобнее. Хоть у тех и были ножи, но они вряд ли пустили бы их в ход.
Был канун пасхи. Бандитки только что отняли у беременной польки ее «мамочный» паек и, забравшись в свою берлогу на верхних нарах, пожирали его. Одна, похожая на ведьму, только что явившуюся с шабаша, с крестиком навыпуск, на мгновение задумалась, перестала жевать и сказала:
— Ох, девки! Канун пасхи, а мы ограбили беременную!
Еще мгновение подумав, она добавила:
— Ну, ничего. Нам бог простит!
И наша восьмерка решила избавиться от них. Мы знали, что никакие просьбы и заявления не помогут: ведь конвой был с ними заодно. Потому мы пошли на довольно подловатую хитрость (нам тоже бог простит!). Во время стоянки было выброшено письмо, в котором говорилось, что в нашем вагоне блатнячки готовятся к побегу, что ножами они хотят вскрыть пол и удрать на ходу поезда.
Через полчаса в вагон вскочили конвоиры, сделали тщательный шмон, нашли ножи и посадили блатнячек в вагон — карцер. Дальнейший путь протекал у нас спокойно.
После месяца пути мы прибыли в сельскохозяйственный лагерь — отделение Суслово, где были сразу изолированы в карантине. Этот карантин был сам по себе инкубатором всяких болезней.
Теснота, липкая черноземная грязь, тучи блох и клопов. На нарах мест не хватало, спали под нарами.
Однажды в барак зашел начальник культурно-воспитательной части отделения. Он набирал артистов в культбригаду. Кто-то из моих спутниц по этапу «выдал» меня, и после карантина я уже лепила кукол в маленькой рабочей комнате отделенческого клуба. (Весь Сусловский лагерь считался совхозом, и главное отделение было как бы конторой совхоза.)
Этот лагпункт отличался от остальных только большим лазаретом и клубом. А в жилых бараках — те же клопы и блохи, набитые соломой тюфяки без простыней, рваные одеяла. В отличие от северных лагерей, здесь зимой бараки почти не отапливались. Люди спали на нарах, не раздеваясь, в бушлатах, ватных брюках и валенках.
Мне-то было сравнительно хорошо. Я жила при клубе. Это было большое ветхое здание, кишевшее крысами, которое невозможно было натопить. Мы жгли что попало: декорации, подшивки газет, мебель. Однажды во время застольной репетиции один из ребят на минутку отлучился, а когда вернулся, его стул уже догорал в топке. Но все равно, как ни топили, пролитая на стол вода или суп моментально замерзали.
И вдруг, кажется в сорок девятом году, начался переполох в лагере. Начальство зашевелилось, забегало, закопошилось, как муравейник перед грозой. В конце зимы в зону завезли солому, хворост, уголь и стали усиленно топить бараки.
Настывшая за зиму наледь на потолках и стенах стала таять, и на головы обитателей бараков полился дождь, смешанный со штукатуркой. Когда всё подсохло, бараки хорошо побелили внутри и снаружи, и стены в секциях размалевали картинами на сюжеты русских сказок. Потом были выданы новые одеяла — каждой секции свой цвет — и по две простыни. Было приказано не пользоваться ими ночью, а только днём аккуратно застилать постели.
Полы, столы и нары были выскоблены добела. Всё это было бы хорошо, но плохое не заставило себя ждать. В 49 году впервые в обычном, не штрафном лагере, зону разделили на женскую и мужскую. Наши мальчики стали ходить на репетиции по пропускам через вахту (клуб остался в женской зоне).
В это время особенно проявилась сила гонимой любви.
Мужчины и женщины лезли к своим любимым через проволоку, получали пули, становились калеками, но это никого не останавливало.
А потом женщин вообще убрали с этого лагпункта, и он стал чисто мужским. Культбригада прекратила свое существование.
Для меня это было большим ударом, потому что я очень привязалась к коллективу, совсем непохожему на ТЭКовский. Здесь трудности спаяли нас в одну семью, где царили шутки, смех, веселые проделки и круговая порука.
Этому коллективу я обязана тем, что до сих пор топчу землю. Как-то я заболела острой пневмонией, и врачи, за отсутствием лекарств, предоставили мне спокойно умереть. Бесконвойные культбригадники обегали два поселка и, где только можно было, выпрашивали таблетки сульфидина, а затем по очереди сидели у моей кровати, чтобы вовремя дать лекарство. Только благодаря им я и выжила.
«Мариинский» театр
