Мертвый лев: Посмертная биография Дарвина и его идей - Винарский Максим

А 33 года спустя Эберхард Деннерт, немецкий ботаник и философ, выпустил в Штутгарте небольшую книгу с броским названием «У смертного одра дарвинизма» (Vom Sterbelager des Darwinismus), в которой утверждал, что:

Деннерт выражал мнение очень многих современников. В 1924 г. шведский ученый Эрик Норденшельд, автор очень влиятельной тогда «Истории биологии», подвел (как ему представлялось) жирную черту под дискуссией, закончив свою книгу констатацией полного «распада (dissolution) дарвинизма» {103}.

В наши дни читать такие уверенные заявления странновато, ведь мы убедились уже, что Дарвин и сегодня живее всех живых. Но что же случилось после его смерти? Отчего произошла такая резкая перемена в настроении ученых? Подчеркну – о смерти дарвинизма писали не религиозные фундаменталисты и не газетчики, а профессиональные биологи, то есть люди по определению компетентные.

Дело, конечно, не только в превратностях капризной научной моды. (Ученым ничто человеческое не чуждо, и о моде на научные теории можно писать без всяких кавычек.) Так проявился главный парадокс дарвинизма XIX в.: Дарвин сумел очень быстро убедить большинство своих современников, как натуралистов, так и прочих образованных людей, в том, что эволюция – объективный природный факт, а не фантазия и что виды живых организмов действительно могут происходить один от другого. Но при этом большинство биологов так и не прониклись идеей естественного отбора – центрального элемента его теории.

На рубеже веков публично отрицать эволюцию мог позволить себе лишь человек, не боящийся прослыть ретроградом и консерватором, а вот сомневаться в могуществе естественного отбора, в его творческой силе, было вполне нормальным в среде профессиональных биологов. Даже в лагере дарвинистов завелись свои еретики и диссиденты. Еще в 1869 г. не кто иной, как Альфред Уоллес, публично объявил, что он не верит в способность естественного отбора создать такое чудо духовности, как Homo sapiens. Кого угодно – магнолию, осьминога, ящерицу, орангутана – но только не человека! В этом случае, по его мнению, явно действовала какая-то сверхъестественная сила. Впрочем, что взять с Уоллеса, который к тому времени стал убежденным сторонником спиритизма, верил в существование «мира духов» и возможность контакта с тенями умерших {104}. Но и трезвомыслящий Чарльз Лайель выражал аналогичные сомнения.

После того как схлынул первый эмоциональный шквал споров вокруг дарвинизма, холодный научный анализ показал, что дарвиновская теория весьма уязвима для критики, и не только с позиций преподобных рецензентов, но и с биологической точки зрения {105}. В классическом дарвинизме было много слабых мест и произвольных допущений, необоснованных гипотез и косвенных доказательств. Это отталкивало от него многих биологов, привыкших к строгости и доказательности суждений, а также сохранивших пиетет к священной корове индуктивизма. На их возражения часто ни сам Дарвин, ни его сторонники не могли дать убедительного ответа.

Хотя машина времени существует только в воображении (пока), ею вполне можно пользоваться для постановки мысленных экспериментов. Предположим, что я чудесным образом очутился в 1885 г. (или в 1889-м, или в 1895-м, что в данном случае совершенно неважно) и участвую в одном из тогдашних диспутов вокруг теории Дарвина. Зная всю историю и современное состояние дарвинизма, я хочу выступить его защитником. Мой оппонент – такой же профессиональный биолог, но работающий в конце XIX в., эрудированный и прекрасно ориентирующийся в современной ему науке. Он не консерватор, не обскурант, не религиозный фанатик, но человек, настроенный против дарвинизма. Свою атаку на теорию естественного отбора он начинает примерно так:

– Дарвин утверждает, что в каждом новом поколении возникают особи, которые в некотором отношении «лучше других». Пусть так. Но какой в этом толк, если эти особи вынуждены скрещиваться со «средними» индивидуумами, имеющими «обычные» признаки? В их потомстве признаки смешаются и продолжат смешиваться до тех пор, пока «польза» не растворится в череде поколений и не исчезнет. Я уверен, что естественный отбор не может создать ничего по-настоящему нового, он способен лишь уничтожать заведомо неудачные вариации.

Не успев раскрыть рта, чтобы рассказать о работах Грегора Менделя, доказавшего, что признаки организмов передаются по наследству как единое целое и практически никогда не «смешиваются» в потомстве, я спохватываюсь, что моим слушателям про эти работы ничего не известно. До появления современной генетики остается еще около 10 лет. Поэтому, как и Дарвин, я не могу убедительно ответить на это возражение. Мой оппонент продолжает:

– Вслед за мистером Дарвином вы утверждаете, что организмы одного вида и даже одного поколения не похожи друг на друга и подвержены случайным и непредсказуемым изменениям, с которыми «работает» естественный отбор. Но потрудитесь, пожалуйста, объяснить, каким образом возникают эти изменения и как они передаются от родителей к потомкам.

Поскольку по правилам нашего эксперимента про законы Менделя упоминать нельзя, я вынужден бегло пересказать выдвинутую Дарвином теорию «пангенеза» {106}, откровенно умозрительную и созданную для того, чтобы предложить хоть какое-то объяснение фактам наследственности.

– Знаем-знаем, читали про эту гипотезу, – получаю я ответ, – но вы не можете не понимать, что она очень слаба. Твердых доказательств в ее пользу нет. Кроме того, ваш Дарвин настаивает, что изменения живых организмов происходят случайным, непредсказуемым образом. Он сам называет эту изменчивость неопределенной. Иными словами, он отдает процесс эволюции в руки Хаоса, слепого случая. Я спрашиваю: может ли таким образом возникнуть «само собой» хоть что-то сложное, мог ли естественный отбор обеспечить развитие от амебы до человека?

Я рассказываю про искусственный отбор, про селекцию домашних животных и культурных растений, которую можно назвать «рукотворной эволюцией», про породы собак и голубей. Упираю на то, что если человек за несколько тысячелетий смог добиться таких видоизменений их предковых форм, то почему еще большего не могла достичь живая природа – ведь в ее распоряжении были сотни миллионов, если не миллиарды лет? Этот аргумент Дарвин использовал особенно часто, посвятив искусственному отбору целую монографию (рис. 3.1.).

Соперник мой чувствует, что он уже практически победил, и, ласково улыбаясь в бороду, готов нанести решающий удар:

– Милостивый государь, позвольте напомнить вам французское выражение comparaison n'est pas raison: аналогия – не доказательство. Дарвин не имел в руках ни одного реального примера естественного отбора в природе, он его взял из головы, а не «подсмотрел» где-нибудь на Галапагосах или в ближайшем лесу. Очень легко жонглировать миллионами и миллиардами лет {107}, но я хочу напомнить всем присутствующим, что недавними расчетами выдающегося физика Томсона неопровержимо доказано, что возраст Земли составляет около 24 миллионов лет. Маловато для дарвинистских фантазий о всемогуществе естественного отбора! Физика, сударь, наука точная, ее бездоказательными гипотезами не перешибешь!

Действительно, основываясь на принципах термодинамики и предполагаемой скорости остывания изначально раскаленной Земли, Уильям Томсон (с 1892 г. – лорд Кельвин) рассчитал, что возраст планеты не может быть таким огромным, как предполагали современные ему геологи, а вслед за ними и Чарльз Дарвин. Но в этом случае ошибся лорд Кельвин, а не геологи. В то время еще не было известно, что недра Земли содержат радиоактивные элементы, распад которых является источником тепловой энергии, поддерживающим относительно высокую температуру нашей планеты. Это тоже достижение науки XX в., а у нас на дворе, напомню, еще век XIX, и ссылаться на свои познания я не вправе. Мой оппонент может праздновать победу в диспуте.